***

— Ты будешь на матче? — спрашивает Олли, заглядывая в комнату. Пол усыпан бумагами. Посреди этого действа — я, в позе лотоса, сижу, уставившись в одну точку.

— Эй. Ты что, медитируешь?

— Нет. Лучше тебе не знать, — отвечаю я.

— Ладно, Будда, — посмеивается он. — Так ты будешь на матче?

— Нет, — говорю я без раздумий и краем глаза замечаю, что улыбка сходит с его лица. — Мне нужно работать.

— С каких пор это, — он обводит бумаги взглядом, — важнее моих игр?

— Это не важнее. Это работа.

— Не заговаривай мне зубы, — говорит он, поправляя ремень висящей на плече сумки. — Ты понял, что я имел в виду.

— Ты прекрасно справишься без меня.

— Нет.

— Да.

— Нет.

— Олли. — Я предупреждающе вскидываю бровь и поджимаю пересохшие губы.

Через мгновение он хлопает дверью.

— Я посмотрю запись! — кричу я и скептически кривлю рот.

Майкрофт-Майкрофт.

***

— Слушай. В общем, я тут подумал… — нерешительно тянет Олли.

Даже знаю что. О чём он думал и что хочет сказать. Но я не стану помогать ему — нет. Все его решения должны быть взвешены им самим.

— Я подумал, что тебе стоит… пожить отдельно какое-то время.

В ответ я комично втягиваю губы. Брови взлетают вверх. Я сознательно отказываюсь изображать подлинное удивление. Этим его не провести.

— Мы и так живем раздельно, когда один из нас уезжает, — логически заключаю я. Я не стану облегчать ему задачу.

— Да, и мне всегда хочется домой, — соглашается он после паузы.

— Но?

— Я имею в виду… Не на пару дней… На неделю… — осторожничает он, ожидая моей реакции. Я остаюсь спокоен.

— Вот как.

— Хочу посмотреть, что изменится. Ты перестал скучать.

— Нет, — говорю я, сам не зная, отвечаю ли на последнее утверждение или на предложение в целом.

— Майкрофт, — хмурится он.

Ах, вот как.

— Ладно. Всё, что хочешь. Соберу вещи прямо сейчас, — говорю я как можно спокойнее.

— Это не обязательно, — грустно усмехается он и наконец поднимает глаза, смотря исподлобья.

В мою грудь вонзается гвоздь. Или штопор.

Он подходит ближе и удивленно пялится на торчащую деревянную ручку. «Но зачем?», — задумчиво тянет он. «Думаю, стоило поступить проще. Я мог бы взять скальпель. Я мог бы помочь», — продолжает он. — «Знаешь, я всегда сгорал от любопытства, пытаясь представить, что там внутри».

«Никто не знает», — отвечаю я. Он кивает в ответ. «Никто не знает. Неужели ты собрался скрывать это? Как долго? Всю жизнь?» — не унимается он. — «Боже, я так хочу посмотреть».

«Оно полое», — говорю я. Вру я.

«Нет», — не соглашается Олли. — «То есть быть такого не может».

«Пустое», — не унимаюсь я.

«Нет. Взять хотя бы дым. Подумай сам: если есть дым, то есть, чему гореть. Я мог бы помочь».

«Помоги мне. Я хочу убедиться. Оно пустое. Плевать на дым».

Он протягивает руку и касается покрытой лаком ручки. Обхватывает пальцами, надавливает и делает первый оборот. Боже, как больно. Штопор идет с трудом и приходится приложить усилия. Он помогает второй рукой, но все же отчего-то не выходит. Это не так просто, как казалось. «Так и думал, что будет сложно,» — говорит он, стирая испарину со лба, и снова принимается за дело. Кажется, всё получается. Металл проходит кость и вгрызается в мясо. Боже. Я чувствую, как кровь отливает от лица и рук, будто стремясь к пульсирующему источнику боли. Она скапливается в груди, дышать становится невозможно, но я держусь.

Из раны тянет ментолом. Похоже на сквозняк. Серые ленты дыма рассеиваются и исчезают в воздухе. Это смягчает боль.

«Почти всё», — улыбается Олли. Его левая ладонь упирается в грудную клетку. Правая — обхватывает ручку штопора. Он тянет её на себя.

Чпок.

«Господи, Майкрофт», — растерянно бормочет Клэнси, отодвигаясь. — «Прости, я не знал».

Задумчиво смотрю вниз.

Из раны хлещет вода. Прозрачная, будто из-под крана. Ничего красного, ржавого, мутного. Она заливает футболку, стекает по штанине прямо на паркет. Я все жду, когда она остановится.

«Майк, прости», — тихий голос Олли. Он расстроен. Стоит, не смея шелохнуться, и всё смотрит на зажатый в руке штопор. На него, словно пробка, насажен кусок сердца. Это завораживает.

— «Стоило послушать тебя, Майк, ты снова оказался прав».

Стоило послушать. Но ты так хотел.

— Думаю, ты этого хочешь.

— Майк.

Он не собирается уступать.

— Послушай, это просто нелепо. Я уйду, если ты хочешь, но я никогда не возвращаюсь, — эта фраза стоит многих усилий. Ненавижу полутона, ненавижу смешивать ложь и правду, ненавижу — и почему всегда я?

— Я хочу подумать. Пожалуйста, Майк.

— Я хочу. Майк-Майк, я хочу-хочу-хочу! — передразниваю, не выдержав. Олли смотрит, будто я какой-то незнакомец. — Кто, мать твою, выдумал тебя таким эгоистом? Нет, убери руки. Знаешь что? Можешь думать неделю, месяц — сколько угодно. Но и в мыслях не держи, что получишь все, что захочешь. Что я уйду и вернусь по одному щелчку. Я не такой добрый, каким кажусь — и не пытайся управлять мной, понятно? — почти кричу я. — А сейчас, конечно, я уйду. Ты не единственный, кому нужно подумать.

«Браво, Майкрофт, какой концерт! Я завидую — нет, правда», — щебечет Стейси в моей голове.

Начинаю верить каждому произнесенному мной слову. Это похоже на безумие. Снова этот рой в голове. Белый шум. Когда я говорю, что мне нужно остаться одному — я говорю буквально. Остаться одному. Совсем. Желательно, навсегда.

Прости, Олли.

Я не врал: ты приятный, но назойливый раздражитель. Твои руки были повсюду. Ты копошишься внутри: в сердце, в мыслях. Последнее — хуже. Я не знаю, совсем не знаю что и думать. Моя жизнь превратилась в хаос. Мои мысли — помойка. Я не могу, на самом деле я слабый, я не могу.

Я не могу.

========== What If This Storm Ends ==========

Вообрази себе, Майкрофт. Вообрази собственную жизнь через пять, десять лет. Тебе трудно, но все же. Свою жизнь в подтеках того, что люди называют принципами. В брызгах общественного мнения, в разводах, оставшихся от чьих-то не слишком смелых пальцев. В пятнах чужих ожиданий, подпаленную на концах — огнем того, что не сбылось. Подмоченную жизнь человека с идеальной репутацией. Держу пари, эта фантазия доставляет дискомфорт. Держу пари, тебя выворачивает наизнанку. Бьюсь об заклад, ты сдерживаешь себя.

Ты такой. Именно такой. Именно ты.

Чего ты хочешь? Отключить воображение, будто по щелчку, но зачем? Чтобы не видеть. Не спорю, это решит проблему. Заставит забыть о том, что проблема есть.

Заставит ли?

На другой стороне тебя, как на другой стороне Луны, всё так же. И пусть ты стремишься туда, где в глаза бьёт свет прожекторов — он лишь ослепляет, но не меняет рельефа. Это «волшебный» свет. Это электрический свет.

Если ты лежишь на операционном столе с расширителем в ране и анестезией в каждой клетке тела, всё кажется волшебным. Мир, замерший в одном мгновении, кажется чудом. В нём нет боли, и ничто не существенно.

Ты хотел бы отключить воображение. Ты хочешь остановить время. Понимая, что это невозможно, ты стремишься попасть под кварцевую лампу, с удовольствием воображая, что окажешься излечен. Миллиарды бактерий на тебе и в танцующих на свету пылинках исчезнут, совершенно точно. Твоя голова останется целой. Свету туда не проникнуть. Успокойся, Майк. Тебе не выбраться. Выключи свет.

Отрежь пути назад. Выключи свет. Тебе интересно, что было сначала. Его — света, — не было точно, пока рука не потянулась к выключателю.

Пусть глаза привыкнут к темноте. Ты ищешь порядка, но он не нужен. Его не будет. Ты сортируешь старые журналы, между тем как пора их выбросить.

И если ты просишь моего совета… Его нет. Я рекомендую забыть обо всем. Я кладу руку на Библию, чтобы смахнуть её со стола.

Но я никогда не скажу что делать и чего делать не стоит. Фрэнсис, Олли — я никогда не давала советов: я была барометром, шаром предсказаний, кивающей куклой — не более. Ты просишь совета, в надежде получить ответ на вопрос Вселенной. Кто я, Майк, кто я в твоей жизни? Отрицание — неразменная монетка. Оно ничего не стоит. Оно — начало всему. Ты один решаешь всё.