Я знаю его упертость. Он никогда не признается, но ему не нравится. Просто он что? Во-первых — смелый. Во-вторых — наивный. В-третьих — со мной. Думаю, третий пункт слишком влияет на восприятие. Он скорее убедит себя в том, что происходящее приятно, чем отпустит мою руку. Это подкупает — когда кто-то держит за руку, зная, что через 3,2,1 ты наблюешь ему на ботинки.

Мы могли ограничиться сладкой ватой. Черт тебя дернул!

Мне бы перестать об этом думать, но я — такой я…

***

Если б можно было вернуть все назад — я бы вернул. Я не из тех, кто сожалеет, но это я — а Олли, боюсь, играет за другую команду и ведет другую игру на том же поле. Тренерские схемы летят к чертям. Академичность не в почёте. Никто не заботится о дриблинге и одном касании. Одним важно выиграть, другим — свести вничью. Так слабые играют с сильными и предсказуемо оказываются втоптанными в газон. В качестве приза сильные получают свободу действий и/или муки совести. Слабые копят опыт и переходят в другую команду. Или не копят и упиваются сожалением — одно из двух.

Мне важно выиграть. Я вбил это себе в голову. Я ухожу первым. Последнее слово остается за мной. Быть таким — элементарно, если честно. Не нужно рассчитывать силы, думать о чем-то. Все знают, что ты из первой команды. Это — молчаливое соглашение. «Я готов проиграть, но попробую свести в ничью». И ничьей никогда не случится. Всегда так.

Но муки совести…

Если б можно было вернуть назад — я вернул бы и избежал нашей встречи. Никогда не думал, что, играя за «сильную» команду, захочу оказаться втоптанным в газон. Но и в жизни, и в игре всегда есть место исключениям. Олли, с его упорством новичка, добавил к свободе действий те самые муки совести — а я собираюсь забрать его сожаления.

Я не буду думать о любви. Произнесенное даже в мыслях, это слово теряет смысл. Я порчу и опошляю все, о чем думаю или говорю. Меня не смущает. Всё, к чему я прикасаюсь, превращается в правду или камень — хотя не знаю, что может быть правдивее камня.

Всё, что я внушил себе, наслаивается на стенки черепа. Бесконечные слои утверждений, каждый из которых закрашен известкой. «Неверно». «Неинтересно». «Бессмысленно». «Непригодно для жизни».

«Я боюсь одиночества» — «Неверно».

«Я хочу отношений» — «Неинтересно».

«Мне нужен кто-то рядом» — «Непригодно для жизни».

«Я люблю его» — «Вредно», «Бессмысленно», «Неинтересно», «Неверно».

Начало всему — пустота. Всё, что мы чувствуем, мы внушаем себе сами. Всё, чего мы не чувствуем, не хотим чувствовать, запрещаем себе, отрицаем — тоже. В этом нет ничего такого, но мне хотелось бы управлять собственным сознанием. Я хочу знать что и зачем делаю. Я не против чувств, если в них есть смысл. Я готов любить, зная последствия и соотнося их тяжесть с собственными возможностями. Но миру нечего мне предложить.

Отношения с Олли похожи на дружбу гуппи и пираньи. Может быть, это большое чувство. А может, рыбка слишком мала, чтобы сойти за обед. Может, пиранья оставила её на потом. В любом случае дело даже не в том, что со стороны такой союз кажется странным — а в том, что он реально неудачен. Заранее обречен. Не нужно быть гением, хватит и рыбьих мозгов, чтобы понять: что-то не так.

Может быть, это большое чувство — но как объяснить пиранье, что пора забыть обо всем, чему учила Матушка Природа?

Ной построил Ковчег, и Бог дал четкие указания. Мы не сошли бы за пару даже при желании. Кому-то пришлось бы тонуть. Личный конец света. Кто-то из нас еще может спастись. Дождаться весточки голубя и вдохнуть полной грудью.

Именно так.

Вода затекает в уши. Я уже привязался так, что без боли не отдерешь. Придется соскабливать эту мысль с изнанки черепа. Это займет время и всё мое внимание. Я не готовился и не уверен, что к такому можно быть готовым. Я вытравлю эту самую въедливую мысль, когда дышать станет невозможно. Вода заберет и растворит, а я останусь лежать на каменистом берегу Уайта — там где прошла часть нашего лета. Пока еще не поздно отпустить его с миром.

Разочарование — гадкая вещь. Я мог бы уйти. Серьезно: мог бы? Я не такой подлый. А еще — не жестокий. Он не должен сломаться. Я не хочу ломать.

Когда всё начиналось, я был уверен, что любовь — не для меня, не со мной. Я не думал, что кто-то в здравом уме решится открыть мне душу. Я вижу, что Олли охвачен пламенем этой идеи. Я могу притворяться слепым, но это бессмысленно. Так я дождусь, пока он догорит, будто бенгальский огонь, зажженный утром буднего дня.

Он должен остыть. С моей помощью. Он придет к этой идее — и оставит меня. Я внушу эту мысль, и всё, что нужно — зерно сомнения. Оно прорастет, когда потечет вода.

Уходя, он будет уверен, что это — его выбор.

***

— Посидишь со мной?

— Я занят.

— Чем же?

Смотрю с искренним недоумением. Разве не видно?

— Нужно закончить работу до завтрашней планерки. Здесь куча всего.

— Это немецкий? — Он наклоняется к моему плечу так, что я чувствую дыхание на шее. Пальцы пробегают по дужкам очков и зарываются в волосы. В этот момент я свято верю, что мне неприятно. Я дал себе установку.

— Нидерландский.

— Посидишь со мной? Майкрофт, — губы касаются кожи; он произносит мое имя беззвучно, но я все равно ощущаю малейшие оттенки движений. Это и значит «читать по губам».

— Нет. Я занят, — обрываю я, отстраняясь и поднося к глазам исписанный лист.

— Ладно, — говорит он обиженно.

— Подожди, — останавливаю его уже у двери. — Я попробую закончить быстрее, ладно?

Он улыбается.

Я правда пытаюсь быть холодным. Выходит скверно, скверно, скверно. Мне бы взять уроки у Стейси — давно пора.

***

— Где ты был? Ты не видел моих сообщений?

— Забыл пейджер, — говорю я, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд.

— Так где тебя носило? Не дыши на меня, ради Бога, — кривится он.

— Какая разница? — раздражаюсь я. — Могу не дышать на тебя, могу вообще от тебя отстать.

— Отлично, теперь я не имею права знать, где ты был? — он начинает заводиться. Я отталкиваю его с прохода и направляюсь в ванную.

— Отлично, Майкрофт Холмс, просто здорово! Игнорируй меня и дальше! Кто я такой, чтобы знать! — кричит он вслед.

Останавливаюсь, когда последнее слово достигает слуха.

— Я был у Стейси, если тебе так нужно, чтобы я отчитывался.

Ненавижу это. Почему я не могу делать что хочу. Просто уйти куда-нибудь и вернуться. Сколько можно задавать вопросы.

— Ты прав, можешь не отчитываться, мне неинтересно, — говорит он, закрывая тему, хватает куртку и выскакивает на улицу.

Хрена с два я пойду за ним.

Конечно я пойду и верну его.

***

— Что?

— Ничего, — он мотает головой и отстраняется.

Боже, да что на этот раз? Я ничего не сделал!

— Ты меня провоцируешь? Ты же знаешь, я ненавижу гадать, какая муха тебя укусила. У меня есть уши — можешь сказать прямо. — Я сажусь в кровати и раздраженно накидываю халат.

— С удовольствием узнал бы у тебя. Что с тобой творится? — Он устало потирает виски. — В последнее время ты сам не свой.

— Например?

— Ты отстраненный. Например, сейчас. Такое чувство, что тебе всё равно, что происходит в этой постели.

— Мне не всё равно, — отвечаю я после паузы.

— Вот и поговорили, — уныло заключает он.

Такой вязкой тишины этот дом ещё не знал.

Сердце пропускает удары. Я и после смерти не забуду это мерзкое ощущение тянущей пустоты. Лучше не дышать, лучше вообще замереть. Легкие раскрываются, сдавливая грудь. Пустота материальна и похожа на ментоловый дым. Ментоловый дым в полости сердца.

Подтягиваюсь к Олли и хлопаю в ладоши над его головой.

— Нашёл.

— Что? — удивляется Клэнси, смотря на меня во все глаза. Боже, как я обожаю этот восторженный, почти детский взгляд.

— Муху, которая тебя укусила, — поясняю я.

— А… — тянет он в ответ и улыбается. — Идиотик.

Сгребаю его в охапку. Идиотик — как есть.