Роман встал и, заложив за спину руки, проговорил:
— Что ж, договариваться так договариваться. Косить только или вместе с уборкой? — спросил он Табунова.
— И косить и убирать — все честь по чести, — ответил Карп Ильич. — А стога метать круче, каждый стог огородить плетешком. Наперед скажи: косить чисто, около кустов траву не оставлять, работать по-божески, честно.
— Та-ак, — протянул Роман. — Ну что ж, мы согласны. Только и за работу платить нам по-божески, честно.
— Как другим, так и вам, — сказал Табунов, прищуро косясь на Романа. — Тридцать копеек на день и мои харчи. В обед и ужин мясной приварок будет.
— Харч добрый, — сказал Роман. — Но вот плата не совсем подходящая. За лошадиную работу — тридцать копеек на день! А день — год целый. Это уж совсем не по-божески.
Табунов сдвинул картуз на затылок и долго вытирал вспотевший лоб большущим клетчатым платком.
— Поселковские мужики завсегда оставались довольны моей платой, — сказал Карп Ильич после минутного молчания.
Роман помрачнел и, окинув Табунова колючим взглядом, проговорил:
— А почему же поселковцы от твоего-то довольства без лугов остались да ушли из своих углов куда глаза глядят?
Табунов часто заморгал раскосыми глазками и неопределенно ответил:
— Может, жить не умеют, а может, счастье захотели искать, как твой Гурьян. Судьба человеческая от бога зависит…
— Не от бога, а от нас самих, — горячился Роман. — Силы у нас много — любую гору можем столкнуть, ежели навалимся все дружно.
Табунов махнул рукой:
— Ну, ты, Роман, почнешь свои притчи рассказывать, тебя не переслушаешь! Давай ближе к делу. Время не ждет, каждый час дорог. Перестойная трава все равно что солома.
— Вот это справедливо, — свертывая цигарку, проговорил Роман. — Вовремя-то убранное сено — малина, а без время — горькая калина. Ну, а за тридцать копеек мы тебе не работники. Так, что ли, мужики, или кто-нибудь из вас и за эту плату согласен?
— Нет, не согласны! — гудели мужики.
А Матвейка Лизун, болтая пустым рукавом, подошел к Табунову и, как глухому, прокричал на ухо:
— Такая плата, какую ты, Карп Ильич, назначил, — это вот нам, одноруким, подходит, а которые с двумя руками — им обидно.
Табунов потеребил себя за ухо и покрутил головой.
— Ты, Матвей, работяга, я знаю. За тобой и с двумя руками не каждый угонится. Ну, а сколько бы вы хотели? — спросил Карп Ильич, обращаясь к Роману.
— Шесть гривен на день с хозяйскими харчами. Ребятишкам, вот таким, как они, — кивнул Роман на меня и на Яшку, — по двадцать копеек — они мастера копны подвозить; бабам, которые будут только сгребать сено, — по сорок копеек. И хоть завтра же в луга можно ехать.
— Нет, я вижу, мужики, вы работать не хотите, ежели такую цену заломили, — недовольно проговорил Карп Ильич и весь как-то взъерошился, стал еще шире, волосатее.
— Нужды у нас по самое горло, — сказал Роман, — и без работы нам, как без воздуха, жить нельзя. Степные травы куда легче косить, и то, бывало, дороже за них брали. А в дальних лугах трава по пояс — ой как солоно будет!
— Так сколько же вы делом возьмете? — спросил Табунов.
— Мы делом сказали, — спокойно ответил Роман. — Меньше ни одной копейки.
— Ну, вот что: ни вашим, ни нашим — сорок пять копеек на день мужикам, тридцать — бабам и пятнадцать ребятишкам. Согласны?
— Нет, — решительно покачал головой Роман и сел на завалинку.
— Тогда как хотите. Найму других.
Карп Ильич нахлобучил картуз на самые глаза, круто повернулся и ушел. Мой отец высказал предложение:
— Может, мужики, согласимся? А то пойдет да наймет других, вот мы и останемся, как раки на мели.
Роман твердо заявил:
— Соглашаться не будем. Заплатит столько, как мы запросили, никуда не денется. А других сейчас не найдет, потому что все работают. Это я хорошо знаю.
— А вы думаете, мужики, он по-первому к нам пришел? — сказал дядя Максим. — Как бы не так! Мы у него поперек горла стоим. Посовался везде, видит — никого нет, давай нас обхаживать. Ну и хитрец, псовая душа!
После этого дня Карп Ильич приходил в наш конец еще раза два, рядился с мужиками, набавлял по пятаку и снова уходил ни с чем. Мужики стояли на своем и никак не хотели уступать Табунову. А время шло. Наступила пора сенокоса. И вот на четвертый день, рано утром, Карп Ильич подъехал к Романовой избе на буланом жеребце, запряженном в двухколесную рессорную таратайку. Роман издали увидел Табунова и вышел ко двору. Карп Ильич встретил его притворно добродушными словами:
— Придется уважить вас, уж больно косцы вы хорошие. Быть по-вашему. Собирай, Роман, людей и нынче же в луга.
Из переулка вышел Дорофеич, Яшкин дедушка. Он приблизился к таратайке и низко, до земли, поклонился Табунову.
— Христом-богом прошу тебя, Карп Ильич, возьми и меня в луга! Из-за харчей пойду…
— В лугах для тебя работы нет, — буркнул Табунов. — Твое дело — на бахчах в шалаше сидеть да ворон пугать.
— До бахчей-то, Карп Ильич, еще недели три ждать. А я из сил выбился, на кусок хлеба негде добыть. Сделай божескую милость, возьми. Я там кашеварить буду, дровишки собирать. Делов, чай, и для меня найдется…
— Мне косцы нужны, а не кашевары. Много вас тут найдется на дармовые-то харчи.
— Так что же, не возьмешь, значит? — спросил Дорофеич дрогнувшим голосом.
В его тусклых, слезящихся глазах вспыхнул гнев. Он выпрямился и, часто дыша, ожидал ответа. Но Табунов молча отвернулся и чуть натянул вожжи. Жеребец звучно фыркнул, озорно притопнул передним копытом, обдав Дорофеича мелкими комьями земли, потом сильно рванулся вперед. Таратайка припрыгнула и мгновенно скрылась в облаке пыли.
В луга приехали перед вечером артелью — двенадцать мужчин, пять женщин и трое мальчишек: я, мой товарищ Яшка да наш ровесник — веснушчатый Савелька Лизунов. Пока не подсохнут первые ряды скошенной травы, женщинам и ребятишкам платы не полагалось. Дня два мы должны были оставаться без оплаты и жить на своих харчах.
До темноты успели оборудовать стан, сделали навес; в сторонке вбили в землю крепкие вязовые рогульки, срубили и очистили ровный шест для подвешивания на него котла или чайника, растянули на кольях полога от комаров, натаскали дров. А мы, ребятишки, вместе с дядей Максимом, моим отцом и Дорофеичем, которого мужики решили взять в луга за артельный счет, наловили бреднем в Зеленом озере целых два ведра карасей.
— Вот нам и ужин! — весело сказал Дорофеич, когда мы пришли на стан. — Глядите-ка, сколько их! Да какие здоровенные — будто поросята! — хвалился он, размахивая в воздухе крупным бронзовым карасем. — Давайте, бабоньки, расправляйтесь с ними, да в котел.
Утром чуть свет зазвенели, засверкали остро наточенные косы. Мужики засучили рукава, расстегнули рубахи и пошли в наступление, будто воины на поле битвы. Размахи кос были широкие, размеренные. Густая сочная трава покорно ложилась в ровные длинные ряды, а на ней, будто застывшие слезинки, блестели капельки росы. Вспугнутые кукушки перелетали с места на место и куковали отрывисто, заикаясь. На высоченном серебристом тополе у Зеленого озера наигрывала на какой-то чудесной дудочке иволга. Болотный куличок отчетливо и громко выкрикивал одно и то же непонятное нам слово: «Попурри, попурри!». Старательно пели свои незамысловатые, но приятные и нежные песенки малиновки, овсянки, горихвостки и другие бесчисленные птички. Порхали разных цветов бабочки и стрекозы, гудели и жужжали жуки-усачи, бронзовики, олени, носороги, мухи-жигалки, слепни, оводы… Все здесь копошилось, заботилось, боролось, жило и умирало. И вся эта картина была похожа на людскую суетню.
Незадолго до завтрака приехал Табунов. Властно шагая по первым щетинистым прокосам, он, точно коршун, зорко оглядывал косарей и мысленно оценивал работу каждого из них. Оглядев на участке все до мелочи, лишний раз напомнив мужикам о том, чтобы они работали на совесть, Табунов сказал:
