Изменился Орлик не только внешне, но и внутренне: стал каким-то другим, не зареченским мужиком, а больше смахивал на того учителя, который давал ему читать книжки, хорошо сведущим человеком во всех житейских делах и, как говорил в шутку дядя Роман, «на три версты дальше своего носа стал видеть».

На завалинке у Романа Сахарова вечерами стало теперь еще многолюднее. Мужики с затаенным вниманием слушали рассказы Орлика о том, где он побывал, что поделывал и чего видел. Иван Верста с любопытством спрашивал:

— Ну, а как, Орлик, довелось тебе увидеть, в чем ходит счастье, или нет?

— Как же, довелось, — отвечал Орлик, улыбаясь. — Счастье, дядя Ваня, одевается богато, ест, пьет вдоволь, чего только душе угодно.

— Вон как! А пымать ты его не пробовал? — громко восклицал Иван и лез в карман за табакеркой.

— Пробовал, а то как же.

— Не обратал?

— Лягается, — шутил Орлик. — Одному трудно, а если взяться всем, то зануздать можно крепко…

Орлик, как он рассказывал, побывал во многих, поволжских городах. Из дому ушел в Сызрань, а оттуда, по чьему-то совету, махнул на пароходе в Ярославль. Здесь впервые на его плечи легла жесткая «подушка» — стал он крючником, приобрел широкие шаровары и красный кушак, научился ходить по пристанским мостикам вразвалку, широко расставляя ноги, обутые в легкие мордовские лапти-однорядки. А когда порядком натер плечи, потянуло поближе к родным местам.

И вот он приехал в Самару — тележную, пропахшую деревянным маслом. Два года таскал тюки и ящики на пристани у купца Мешкова, потом перешел к подрядчику Антонову. Но и у Антонова было не слаще. Подрядчик переманивал крючников водкой и обещаниями. А когда обманутые крючники подступали к нему и просили прибавки, Антонов смеялся:

— Прибавит бог веку доброму человеку. Работать надо, работать! А за мной не пропадет…

О чем бы Орлик ни рассказывал, все было для нас новым, никогда не слышанным. Да и рассказывал он увлекательно, интересно, смешил нас, ребятишек, пел разные веселые припевки, которые, дескать, помогают крючникам таскать тяжелые грузы. Рассказывая, он притопывал ногой:

Тянули по мосткам жернова, машины, колокола и всякие другие тяжести. Малосильные, изнуренные, замертво падали на мостки, захлебывались кровью. Оборвется у него что-то внутри, он и упадет. Его оттащат в сторону, подальше от глаз, покроют рогожей, а ночью увезут в черном гробу далеко за город, схоронят где-нибудь на скотских кладбищах… А купцы и подрядчики все подгоняют да поторапливают… Идут товары вниз и вверх по Волге, прибывают из Астрахани и Саратова, из Нижнего Новгорода и Казани. Поступают товары из Сибири, из Ташкента да из Бухары… Грузчик тюки таскает, а купец барыши наживает. Покрикивает да словами подхлестывает:

— А ну, ходи живее — хозяину веселее! Товар лежит — у купца душа болит…

И ходят день-деньской грузчики в широких шароварах, похожих на бабьи юбки, меряют лаптями мордовскими мостки хозяйские, натирают спины тюками многопудовыми, подбадривают себя припевками да прибаутками. А Волга течет, не останавливается. Плывут по ней баржи груженые, плоты и беляны. Идут вверх и вниз пароходы пассажирские и пароходы буксирные разных хозяев. У каждого хозяина свои конторы, свои управляющие и приказчики, свои грузчики и свои порядки. Даже красят они пароходы каждый по-своему, чтобы по цвету знали, чей пароход идет… Все разное, только каторга одна и та же.

Сидят мужики тесным рядком на Романовой завалинке и шумно вздыхают. Здесь они все свои, все одного покроя. У каждого на уме одно: придет ли когда то светлое времечко, чтобы об этой нужде проклятой и помину не было? Слушают мужики Орлика, а потом, смотришь, и сами нет-нет да ввернут какое-нибудь словечко.

— Везде, похоже, не сладко, — болтая пустым рукавом, говорит Матвейка Лизун. — У каждого хозяина свои конторы, свои порядки… Ну, и карманы тоже свои, да широкие. В них, ой-ой, сколько полезет!.. А рабочему-то человеку — кукиш с маслом.

В разговор вступал дядя Максим. Но прежде чем заговорить, он оглядывался вокруг и, наклонившись близко к Орлику, негромко спрашивал:

— Ужели так никто и не делает им, толстосумам, никакого укорота?

— Сейчас укорот делается, — отвечал Орлик. — В революцию-то их как следует припугнули…

— А то, гляди-ка ты, — продолжал дядя Максим, — человек еле на ногах держится, в помощи нуждается, а его с ног сшибают, а потом увозят и зарывают рядом со скотом? Какой это порядок?

— Самый никудышный, — поддакивает Орлик. — Есть теперь такие люди — за рабочего человека горой стоят, в обиду не дают.

От его слов становилось легче, будто с плеч сваливалась тяжелая ноша. Но было непонятно, кто эти люди. А Орлик так и сказал: «Есть теперь такие люди». И только Роман понимал все. Глаза его горели огоньками радости и гордости за сына: «Молодец, Орлик, так и надо!» — будто говорили они.

Роман знал, что и Орлик принадлежит к тем людям, что «за рабочего человека горой стоят, в обиду не дают», но молчал, не говорил об этом даже своей Ульяне. Он слышал о сыне от прохожих людей, иногда останавливавшихся у него на ночлег. Они рассказывали ему, как Орлик стал старшим артели грузчиков, как перешел с Волги на механической завод Бенке, как участвовал в забастовках вместе с передовыми рабочими.

Завод, куда Орлик перешел из артели волжских грузчиков и где постиг сложное литейное дело, очень старый. Он был открыт задолго до революции пятого года. Завод небольшой, смрадный, душный. Работало здесь около трехсот человек. Много было подростков. От этой даровой силы хозяин имел немалую выгоду. Подростки учились ремеслу вприглядку, толком им никто ничего не объяснял, денег они ни копейки не получали. Мастера били учеников за каждую малость, а то и просто ни за что ни про что. Работа на заводе начиналась с шести часов утра и кончалась в восемь вечера… А если кто опаздывал на работу, того штрафовали на десять, а то и на двадцать копеек, тогда как самый высокий заработок рабочего был не более шестидесяти копеек в день.

Мы с Яшкой смотрели на Орлика во все глаза и думали: «Его, наверно, все рабочие в Самаре уважают и любят, потому что он, вишь, какой добрый да смелый, каждому может помочь, в обиду не даст!»

Приехал Орлик погостить, повидаться с родителями, поглядеть, как живут зареченцы. Много прошло времени с тех пор, как он покинул свое родное село, и увидел, что живут они все также, как жили в прежнее время. Только вот избы безлошадников еще больше покосились и хозяева их заметно постарели, а ребятишки подросли и не узнаешь, да у Карпа Ильича Табунова еще один амбар хлебный прибавился и новые хлебоуборочные машины появились с американской маркой «Мак-Кормик». А у маломощных крестьян нужды стало больше — на воз не покладешь.

Орлик часто беседовал и в более широком кругу, но только за Волгой, в островном лесу.

Мужики брали сети, бредень, провизию и поодиночке или по двое уходили в луга. Там, у реки, мы с Яшкой сидели в лодке, то и дело взмахивали удочками, ловили остробрюхих чехоней и с минуты на минуту ждали Орлика. А когда он приходил, ехали за Волгу.

…После вечерней ухи все усаживались вокруг затухающего костра на траве и беседовали до рассвета. Мы с Яшкой тоже не спали. Нам очень хотелось послушать о том, как добивается Орлик для всех бедных счастливой жизни. Роман затянулся крепким самосадом и промолвил, обращаясь к моему отцу:

— Ну, Григорий-богослов, сейчас вот спрашивай Орлика, как добиваться справедливости на земле… А то ты все меня одолевал…

Отец завозился, кашлянул и, поправляя в костре головешки, проговорил:

— Оно, знамо, справедливости нет никакой. Где ее найдешь? Это не пряник, в лавочке не купишь.