— Уж не знаю, что собирались с ним сделать, — времена тогда и вправду были суровые. Но он и сам умер. Задохнулся. Атмосфера для него, понимаешь, оказалась слишком плотной.

— «Тяжек воздух нам земли», — пробормотал Павел. — А корабль?

— Им пришлось пожертвовать якорем, — серьезно ответил Борис.

— И ты в это веришь? — удивился Павел. Борис производил на него впечатление человека несколько циничного, как и подобает журналисту.

— Нет, — тут же ответил Борис, — не верю. Но ходят слухи, что этот якорь до сих пор в каком-то музее хранится.

— Ну и к чему ты мне это рассказываешь?

— К тому, чтобы ты понял: иллюзия иногда может оказаться чертовски реальной.

— И как же отличить одно от другого? — мрачно поинтересовался Павел.

— А никак. Никак. Все, что действует на окружающий нас мир, хоть прямо, хоть опосредованно, все, что заставляет его меняться, — все реально.

— Опосредованно?

— Ну, слухи, сплетни… мифы… газетные статьи… Вот напишу я статью… И начну ее, скажем, так: «Эти жуткие события произошли в дебрях северного леса, в окрестностях крохотного городка Чупа, куда мы прибыли с риском для жизни…»

Павел покачал головой.

— Так и не пойму, когда ты говоришь всерьез, а когда дурака валяешь.

— А разве это важно? Милый мой, это из той же области… Ладно, пойдем, поговорим со снохой этой самой, раз до самой Чужайкиной нам не добраться.

— Может, ее скоро выпишут? — предположил Павел.

Борис покачал головой.

— Не думаю. А если и выпишут, мне почему-то кажется, что от нее мы вряд ли что узнаем. Но история странная, ты не находишь? Какое-то существо в погребе…

— Может, никакой это и не пришелец?

— Может быть, — задумчиво ответил Борис.

Родственница безумной Чужайкиной жила на окраине поселка. Домик был, в виде исключения, чистенький, с ситцевыми занавесками на окнах и ухоженным огородом. Борис тщательно почистил свои многострадальные мокасины о скобу и нажал на кнопку звонка. В глубине дома послышались шаги, дверь отворилась — и на пороге появилась женщина. Она вытирала руки кухонным полотенцем — видимо, незваные гости оторвали ее от стряпни.

— Вы кто? — недовольно спросила она.

— Корреспонденты, — представился Борис. Но на женщину это волшебное слово не произвело ожидаемого впечатления.

— Тут у нас уже были корреспонденты, — сказала она, — и еще какая-то баба придурочная. А уж наглая до чего, спасу нет. Вынь да положь ей мумия. А где я его возьму? Солю я их, что ли!

«Генриетта, — подумал Борис, — вот зараза! Видно, нашла коса на камень. Восстановила эту бабу против себя и мне ничего не сказала. А я теперь расхлебывай…»

— Идите, идите отсюда. — Женщина сделала недвусмысленный шаг вперед, словно пытаясь спихнуть их с крыльца. — Нечего вам тут делать. Увезли мумия.

Павел тихонько ткнул Бориса кулаком в бок.

— Как ее зовут? — шепотом спросил он.

— Лариса Захаровна, — отозвался тот так же негромко.

— Что это у вас со спиной, Лариса Захаровна? — участливо спросил Павел. — Прихватило?

— Радикулит проклятый. Уж так вчера прихватил, разогнуться не могу.

Действительно, держалась она несколько скособоченно.

— Я вообще-то раньше мануальной терапией подрабатывал, — задумчиво сказал Павел.

Та с подозрением поглядела на него:

— Доктор, что ль?

Тот кивнул, благоразумно не вдаваясь в подробности.

— А говоришь, корреспондент.

— Это он корреспондент. — Павел кивнул в сторону Бориса.

— Мумия потрошить приехал? — сообразила женщина.

— Ага… Кушетка потверже в доме есть? — Павел перешел в наступление. — Или доска гладильная?

Женщина вновь подозрительно поглядела на него, но потом кивнула.

— Давайте я вам спину поправлю, — участливо предложил Павел.

Голос его звучал авторитетно, и женщина сдалась.

— Ладно, — сказала она. — Заходите.

Они прошли в убогую, но чистую прихожую.

— Руки где я могу помыть? — наседал Павел. Он вполне мог управиться и немытыми, но врач всегда моет руки, приходя к больному.

— В кухне умывальник есть, — покорно сказала женщина.

Борис, про которого все забыли, сел на скрипучий стул в сенях и рассеянно покачивал ногой, уставившись на носок ботинка. Наконец из комнаты высунулась хозяйка. Двигалась она резво, и бортового крена больше не наблюдалось.

— Чаю хоть попейте, — сказала она приветливо.

— Так что, Лариса Захаровна, — спросил Борис, отставив чашку, — что это за история с родственницей вашей? Может, врут люди?

— И вовсе никакая она мне не родственница, — обиделась женщина. — Брата она моего покойного жена. У них в роду все были с придурью. А Валька — и того хуже. И что он в ней нашел? Все глазками стреляла да хихикала… А любил ведь он ее, Сенька покойный, уж так любил. Так ведь даже ребенка от нее не дождался.

— Как? — удивился Борис. — А я так понял, что у нее был сын.

Хозяйка многозначительно усмехнулась.

— Был-то был, но не от Сеньки. Он-то тогда в областной больнице лежал — сердечник он был, Сенька, аневризьма была у него, — она с удовольствием выговорила звучное слово, — а Валька, значит, все повадилась куда-то бегать. А Настасья — соседка ее, — говорила, что по ночам у нее в окнах свет и музыка, значит, играет. Ну, она и спрашивает — а кто, мол, Валентина, веселится там у тебя? Та молчит, только глазами хлопает и усмехается. Ну, той интересно стало. Подкралась она к окну-то Валькиному и стала глядеть в щелочку. А там, значит, на столе всякие конфеты, все чин чином, а за столом Валька сидит, а с ней, кто бы вы думали? Сенька! Сидят, чай пьют. Ну, утром Настасья-то Вальку встречает и говорит ей — что, мол, Сеньку выписали? Нет, отвечает та, не выписали, а только врач ему разрешил иногда дома бывать. Для здоровья, говорит, рекомендую. Ну, месяц прошел, другой, смотрим — на сносях Валька-то: Вот, думаем, Сенька обрадуется. Десять лет они жили, все вхолостую. И правда — приезжает Сенька (выписали его, значит, из больницы) и сразу к Вальке. Все тихо, а потом соседи слышат — визжит баба, и так визжит, точно свинья резаная. Прибегают, а он ее по двору за волосы таскает. От кого понесла, спрашивает, сука? Ну, а она цепляется за него — от тебя, говорит, ненаглядный, от кого же еще? Он еще пуще: пока мне уколы в жопу делали, ты, значит, тут развлекалась, а теперь еще и изгаляешься надо мной? Я все это время на койке провалялся, в сортир сам ходил, и то по праздникам, все больше под меня утку подсовывали. Она в слезы, а что тут скажешь?

Она вздохнула.

— И то верно. Добраться до нас трудно. Автобус из Чупы три раза в неделю ходит. Как он приезжал по ночам, Сенька-то, никто не видел. И как уезжал — тоже. Неладно все это. Я ей потом так и сказала — бес это тебя, Валентина, попутал.

— Ну и дальше-то что? — полюбопытствовал Павел.

— А то, что Сенька тут же и помер. Пока он ее за волосы таскал, аневризьма эта у него и лопнула. И осталась, значит, баба на сносях. Родила Алешку и уж так над ним тряслась. Себе во всем отказывала — все ему. А он, когда ему семь исполнилось, взял и пропал. Она такой вой подняла… Мужики наши все обшарили, — может, он в лесу заблудился или в бочагу ступил… Места тут глухие, страшные — пропадет человек, и не заметишь… Одним словом, не нашли парня. Вот тогда она умом и двинулась. Начала его в школу собирать — костюмчик новенький купила, портфель… Ходит, напевает. Нашелся, говорит, Алешенька. Сам пришел. Как, когда — молчит. И никому его не показывает. Болен он, говорит, нельзя его тревожить. Болен, так врача вызови, глупая баба! Нет, прячет его и молчит. И тут монтер наш, Петрович, приходит к ней электричество чинить. Вышел оттуда белый весь и говорит: — Видел я этого Алешеньку. И не пацан это вовсе. Что-то, говорит, непотребное. Она-то его в погребе прячет — говорит, свет ему глаза режет, — а он там сидит в темноте и светится сам по себе. И не шевелится. Ну, Петрович, известно, он и не то может увидеть, он с топором в одних подштанниках по дому бегал, чертиков рубил, кто же ему поверит? А выходит, правду он говорил…