– При-…дурок… – выдохнул Захария, пытаясь закинуть ногу ему на бедро. Николай – чертов Канторович засмеялся, и вибрации его тела волнами разбежались по телу Захарии, возбуждая еще больше.

– Пусть будет так, – пробормотал он, укладывая Захарию Смолянина, лапочку и известного гедониста, на огромную и застланную бельем из натурального хлопка кровать.

Что-то около пяти часов утра этот же проныра Захария Смолянин, триста раз умерший и воскресший, почти уверенный, что его кости давным-давно благополучно превратились в желе, кожа покрылась премиленьким рисунком из гематом, а волосы нуждаются в хорошем реабилитационном курсе – такую привязанность вызвали они в неуступчивом Канторовиче, чертовом Николае, лежавший на кровати, раскинув ноги и закинув руки за голову, любовался одевавшимся Канторовичем. Он все еще не рисковал называть его по имени. По фамилии было глупо. По званию – тем более. А по имени – отчего-то не решался. Движения этого неуловимого, неподдающегося, неопределяемого Канторовича были достойны этого самого любования. Тем более он не был против.

– Кстати. Как отреагирует служба безопасности, когда увидит, когда ты сюда вошел и когда вышел? – спросил Захария.

– Камеры наблюдения в общественных помещениях контролирует искусственный интеллект. До тех пор, пока он не определил ничего подозрительного, служба безопасности занимается тысячей других дел, – флегматично ответил Канторович. – В соответствии с ворохом постановлений и в связи с охраной прав и свобод пассажиров, записи наблюдений в ряде помещений проходят по грифу «секретно», несанкционированный доступ к ним невозможен, санкционированный – инициируется и подтверждается искином, что значит, записи практически никогда не просматриваются людьми вне связи с чрезвычайными происшествиями; в связи с экономической целесообразностью эти слоты памяти переписываются заново через неделю. Так что пара любопытных глаз может оказаться куда опасней, чем камеры наблюдения.

– Ты мог бы остаться на завтрак, – неожиданно предложил Захария.

– Мне на вахту в шесть ноль-ноль.

Захария надулся.

– Я загляну через сорок три часа. – Понимающе усмехнувшись, предложил этот чертов Канторович. Затем ввел на дисплее у двери какой-то код, подставил сканеру ладонь, ввел несколько команд, очевидно, чтобы получить доступ к камерам в коридоре и убедиться, что он пуст, и ушел.

Лапочке Захарии Смолянину только и оставалось, что тяжело вздохнуть и забраться под одеяло.

Вечером настырный жук Захария Смолянин напросился за стол к капитану Эпиньи-Дюрсаку. Тот сопротивлялся, не без этого. В конце концов, на борту были и интересные дамы, и менее неортодоксально выглядевшие пассажиры, а не этот финтифлюшка, явившийся на ужин в каком-то невероятном комбинезоне и прозрачной тунике поверх. Но – Смолянин, сын Смолянина и внук того самого Смолянина. И как-то незаметно разговор соскользнул на обсуждение искусственного интеллекта вообще и киборгов в частности. И капитан Эпиньи-Дюрсак, а с ним и прочие его гости удивились: этот финтифлюшка, этот райский птиц может быть серьезным – и очень интересным собеседником. Недаром он направляется, чтобы заниматься искином в этом новом прогрессивном городе, в который, по большому счету, летят почти все они.

На схожую тему говорили и начальник Генштаба Аронидес, его советник Смолянин, еще двадцать с лишком солидных мужей и жен, а также Дамиан Зоннберг в очень хорошо изолированном и защищенном от всевозможной прослушки зале все в том же Генштабе. По окончании совещания, усевшись в автомобиль, а точней ввалившись в него, сгрузившись на сиденье, рыкнув: «В центр», достав трясущимися руками платок и начав вытирать лоб, Зоннберг пару раз клацнул зубами и попустил в неокортексе очень отчетливые картины того, что сделал бы с ними всем и как. Затем, словно испугавшись, что его мысли станут достоянием все тех же людей, от которых только что сбежал, тут же начал думать кое о чем несравненно более безопасном – о приятном вечере с любовницей, например, которым он вознаградит себя, когда эксперты скажут, что третий этап начался успешно.

Его ждали. Все руководители лабораторий, их заместители, администрация в полном составе просматривали отчеты, еще раз изучали планы-схемы, последние результаты анализов и прочее, прочее. Дамиан Зоннберг начал банально – с благодарности за успешный труд и стандартных надежд, что они и дальше будут сотрудничать плодотворно и все такое. И наконец он спросил:

– Как идет подготовка?

Гужита и Степанов переглянулись, Леонора Робардс покивала головой и пробормотала что-то неразборчивое. Профессор Примстон ответила:

– Полным ходом.

– Как корпус? – спросил Зоннберг.

– Готов. – Глуховатым голосом ответил профессор Гужита.

Корпус действительно был готов. По виду: молодой человек двадцати пяти лет от роду, 180/75. Лаборатория номер семнадцать вывернулась наизнанку, чтобы у него были максимально сохранены черты лица Арчи Кремера. Получилось очень успешно, признал Дамиан Зоннберг.

– Его готовите? – задал самый болезненный вопрос Зоннберг. И посмотрел на Пифия Манелиа.

– Он никогда не будет готов к этому, доктор Зоннберг, – спокойно ответил Пифий Манелиа. – И вы это понимаете не хуже, чем я. Но я уверен, что он подготовлен достаточно. Я бы все-таки рекомендовал не оттягивать трансплантацию. Дальше будет сложней, его психика стабилизируется и начнет окостеневать, если мне позволено выразиться по-дилетантски.

– Не спорю. Собственно говоря, – усмехнулся Зоннберг, – именно этого и требуют от нас те, кто финансирует изыскания. Они жаждут окончательного результата.

Имена «тех» знать простым исследователям было необязательно – хватало сведений о финансовых и административных возможностях. Так что еще раз высказав пожелания успешного воплощения следующего этапа, похвалив кое-кого и самую малость пожурив некоторых, Зоннберг отправил их восвояси. А сам – взял пачку бумаг и отправился к Арчи Кремеру.

Арчи готов был не вылезать из экзоскелета. Однако Божан требовал давать передышку коже, а пару недель назад они отправились к доктору Гужите и там примерили другой, еще лучший, который обладал какой-то совершенно замечательной чувствительностью и всякими прочими штуками. Ему еще выдали фантастические линзы, которые одновременно корректировали зрение и показывали самую разную информацию – и о костюме, и вообще. Арчи был в восторге; он с огромным энтузиазмом участвовал в самых разных тестах, интересовался ими куда больше, чем хотя бы месяц назад. Ему казалось иногда, что у него есть шанс, плевать на жуткие боли, которые мучили его после особенно насыщенного дня; плевать на простуду, которая все не оставляла его и которую самые сильные лекарства не выгоняли, а только ослабляли; все предсказания врачей о том, что у него мало шансов дожить до совершеннолетия, начинали казаться ложью. Еще и обращаться с ним стали как-то иначе. Как с взрослым. Почти как с равным. Даже Пифий – этот высокомерный тип – и тот казался ему вполне нормальным. Собственно, когда Дамиан Зоннберг заглянул к нему, Арчи почти не пришлось притворяться. Он был почти рад.

– Я слышал, ты отлично себя чувствуешь, – бодро сказал Зоннберг.

Арчи пожал плечами. Глупо было бы отрицать очевидное.

– Ты ведь знаешь, что тебе посчастливилось оказаться в таком проекте, в котором ты помогаешь нам разработать уникальные технологии, а мы помогаем тебе быть здоровым. Да? – ласково спросил Зоннберг и даже похлопал его по руке.

На руку была натянута перчатка из все того же невероятного материала. И Арчи показалось, что этот Зоннберг похлопал его прямо по руке. Он кивнул и вжался в кресло.

– Собственно, поэтому я и здесь. Ты уже взрослый человек и гражданин, Арчи, ты находишься под опекой центра, но тоже имеешь право принимать решения наравне с нами. Поэтому я и здесь. Видишь ли, цель проекта включает в себя и избавление тебя от твоей болезни. Это может быть больно, скорее всего и будет больно. Но после этого ты будешь совершенно здоров. Ты можешь отказаться, Арчи. Мы не сможем ничего с этим поделать, и проект придется прекратить.