За ужином капитан обратился ко всем пассажирам – в количестве без малого трех тысяч человек – от имени экипажа в составе трехсот с небольшим, привычная в общем речь: летим туда-то на такой-то посудине, рады, что вы здесь, сделаем все, чтобы вы оставались и дальше рады, бла-бла. Захария Смолянин, уже в других лосинах, других же туфлях, с двумя шарфами на шее, с многочисленными браслетами на запястьях, лениво похлопал капитану и поискал глазами того лейтенанта. Обнаружил его, игриво улыбнулся, подмигнул, отпил вина, пострелял еще глазками и обратил внимание на соседей по столу. Лейтенант, не будь дураком, глаза прикрыл этак неторопливо, чтобы и внимания не привлекать к их с Захарией перестрелке, но и дать этому жуку понять: погоди-ка, отомщу-ка.

Он, этот лейтенант, Николай Канторович, тридцати одного года от роду, действительно прошедший два контрактных срока, которые оставили значительный след и на его банковском счете, и на теле, стучал в дверь каюты Захарии Смолянина в двадцать три часа сорок одну минуту по корабельному времени, которое – пока – соответствовало среднетерранскому. Захария Смолянин, в пижамных штанах, но без пижамной куртки, в огромных тапках со свиными мордами, с полотенцем на голове, открыл дверь, склонил голову и ухмыльнулся.

– Я хотел лично удостовериться, что ваша дислокация так печальна, как вы дали знать сегодня в полдень, – вежливо сказал лейтенант Николай Канторович. Губы его подрагивали от едва сдерживаемой улыбки, темные, смолянистые, самую малость лукавые глаза внимательно изучали Захарию – с его физиономии, которая уже подверглась всем необходимым и избыточным процедурам по уходу, они перетекали на шею, на которой болтались три цепочки с бесчисленным количеством подвесок, на костлявые плечи, на грудь, на живот, на пирсинг в пупке, на просторные штаны. Прозрачные, сволочь такая. На эпилированный лобок. На член. Снова на лицо, на котором радостно поблескивали бесстыжие голубые глаза.

– Прошу, – трагично сказал Захария. – И вы сможете лично убедиться, как ужасны те условия, которые я согласился претерпеть во имя высокой цели.

Он простер руку внутрь каюты – с иллюминатором, между прочим – и убрался с пути.

Николай Канторович сделал пару шагов внутрь. Дверь за его спиной закрылась. Он посмотрел на Захарию.

Захария Смолянин использовал иллюминатор по прямому назначению – чтобы смотреть на то, что происходило за бортом. Любоваться, если настроение позволяло. Хмуриться – бездне в любом случае плевать на эмоции, а душу отвести можно. Этим ли он занимался за две секунды до стука лейтенанта Канторовича или успел переключить в обзорный режим и только тогда открыл дверь, можно было только догадываться. В любом случае, он угадал и отношение лейтенанта Канторовича к бездне; непонятно было, этого ли добивался пронырливый Захария Смолянин, совершенно не испытывавший благоговения перед чинами и вышестоящими, но простому офицеру такое отношение избалованного колибри было по душе.

– Это роскошь, – сказал лейтенант Канторович, кивком указав на иллюминатор. – Из трех с лишним тысяч помещений на крейсере иллюминаторами оснащены где-то семь процентов. Такими иллюминаторами – что-то около четырех дюжин помещений. Вы в очень элитном клубе, господин Смолянин.

Захария заулыбался, сделал шаг ближе – мягкий, кошачий шаг. Удивительно, как получилось – с его-то тапками.

– Я знаю, – промурлыкал он и застыл рядом с Канторовичем – совсем рядом, но не касаясь. – А вы? Принадлежите ли вы этому клубу?

Тот хмыкнул и засмеялся.

– А вы как думаете? – полюбопытствовал он. Посмотрел на иллюминатор, снова на Захарию.

Захария молчал, смотрел на него – изучал. Оценивал. Приценивался.

– Нет? – спохватившись, печально спросил он.

– Но я один в моей каюте. Которая чуть больше, чем ваша кровать, – ехидно заметил лейтенант Канторович. – Впрочем, одиночество на корабле – это роскошь едва ли не большая, чем иллюминатор.

Захария понимающе покивал головой, осторожно стянул полотенце. Николай Канторович смотрел на него внимательно; улыбка не до конца исчезла с его лица, глаза прищурились. Захария подержал полотенце на вытянутой руке, уронил его на пол, проскользнул мимо Канторовича, почти касаясь его, но так и не коснувшись, глядя на него через плечо – и сколько всего было намешано в его взгляде, едва ли получилось бы распознать за полдня, подкрался к автоповару.

– Вы позволите угостить вас… кофе. – И его настроение изменилось враз. Захария посмотрел на автоповар, поморщился, дернул плечами. – Лучше вино.

Он царственно повел плечом, бросил на Канторовича высокомерный взгляд, соизволил повернуться.

– Лучше коньяк, – снисходительно поправил его Канторович. Он прислонился к двери, скрестил ноги в щиколотках, сунул руки в карманы и следил за Захарией. Развлекался – бесспорно; Захария чего-то такого добивался. Тоже изучал – Захария был не против. Приценивался – этому он был рад.

В этой крохотной каморке все-таки был бар и даже приличный выбор напитков. Захария налил коньяка, подхватил бокал, понес его этому… – этому. Лейтенанту, мелкой, по большому счету, сошке, который испытывал уважение к выше стоящим, только когда считал их достойными своего уважения. Который хрен знает что думает о Захарии, но не против был трахнуть его. Который терпеливо ждал, когда этот чудила поднесет ему бокал. Когда Захария протянул ему руку с бокалом, Канторович взял не бокал – он положил свою руку поверх его руки. И поднес бокал не к своему рту – ко рту Захарии.

Когда бокал замер в двух миллиметрах от его рта, Захария недовольно пробормотал:

– Я предпочитаю вино.

– Успеешь еще, – отозвался Канторович. – Глоток.

Захария сделал глоток, глядя на него, не отрывая взгляд. Задержал коньяк во рту. Этот чертов Канторович смотрел на него, не мигая, словно ящерица какая. Затем вынул бокал из его руки, положил ладонь Захарии на затылок, осторожно помассировал на нем кожу и прикоснулся губами к его губам. Захария от неожиданности проглотил коньяк – часть, по крайней мере точно, и что-то осталось во рту. Канторович, эта сволочь, не закрывая глаз, держа его за затылок, как капризного щенка, неторопливо, по-издевательски размеренно, чувственно, тварь такая, вылизывал его рот. Губы. Язык. Снова губы. Не закрывал глаза, следил за Захарией, ухмылялся, не стремился делать ничего сверх того и, кажется, не ждал, что что-нибудь предпримет и Захария. Затем он отпил коньяка, отставил бокал и принялся раздеваться, все ухмыляясь, глядя на Захарию – и только на его лицо. Сняв рубашку, он учтиво произнес:

– Ты ведь не против.

Захария нервно засмеялся.

– Хорошо, – угрожающе произнес Николай Канторович.

Захарии стало жутко – что-то нехорошее заиграло в глазах этого… Николая Канторовича; и ему было совершенно нестрашно: вся его сущность вопила, что этот Канторович может сколько угодно строить из себя крутого человека, но едва ли переступит какие-то очень жестко определенные границы, им же самим и установленные. Так что Захария стоял, часто дышал, жадно обгладывал взглядом неторопливо раздевавшегося Канторовича, запоминал мышцу за мышцей, шрам за шрамом, движение за движением – и предвкушал.

С другими бы он был куда бодрей, следовало признать. Не ждал бы – давно виснул на шее, раздевался сам и раздевал партнера. Но не с этим типом, который педантично складывал одежду, неторопливо передвигался по каюте – сделал еще глоток коньяка, подошел к Захарии почти вплотную, и все не разрывая визуальный контакт, и все – с полуулыбкой, которую невозможно было растолковать. Наконец он аккуратно поправил цепочки на шее Захарии, убрал волосы с его лица, сгреб их в пригоршню на затылке и оттянул его голову назад.

Захария облегченно выдохнул. Чертов Канторович – лейтенант – Николай – прихватил зубами кожу на его кадыке, вторую руку опустил ему на ягодицы и вжал его в себя. Захария судорожно ухватился за его плечи.

– Ты все еще можешь передумать, – тихо сказал Канторович – чертов Николай.