Тугхаш тяжело дышал, порываясь что-то сказать, а потом разжал руки, почти оттолкнув орка.

- Зачем было меня дурачить? Что за отраду ты искал, глядя, как я не нахожу себе места, как умоляю тебя остановить эпидемию?

Но Сармагат поднялся на ноги, хмуро глядя на юношу:

- Успокойся. Мне жаль, что тебе пришлось узнать о гнусностях крестьян, которых ты так пытаешься защитить. Я не хотел этого, поверь, и в прошлый наш разговор в гневе сказал многое, о чем потом пожалел.

Тугхаш осел на пол, звякнув кольчугой, и ударил кулаком в расстеленную шкуру.

- Неужели ты видишь во мне лишь слабость, сантименты и трусость? Почему всегда и от всего пытаешься оградить? Почему отказываешь хоть в малой толике уважения?

Орк гулко вздохнул, проводя ладонью по рваному шраму, рассекающему щеку и подбородок:

- Прекрати эту сцену, Тугхаш, она не к лицу тебе. Я никогда не упрекал тебя в трусости, ни словом, ни помыслом. Только не тебя. И слабость – не твой порок. Немногие нашли бы в себе силу и отвагу жить той жизнью, на которую я обрек тебя… Если ты хоть на миг отбросишь гнев и задумаешься, ты поймешь… Я не мог быть прям с тобой, и не слабость тому причиной. Посуди, не все ирин-таурцы дурны. Не все они предатели, не все среди них трусы. Но юношеское твое упрямство застит тебе здравый смысл. Я предвидел это, а потому молчал, ведь тебе еще жить среди этих людей.

В зале повисла плотная, густая, вязкая тишина. Тугхаш, только что пылавший негодованием, ошеломленно смотрел перед собой, бессмысленно водя ладонью по шкуре. Вздрогнул, как от холода, поднял к Сармагату белое, словно известковая скала, лицо:

- Что? – переспросил он непонимающе, – почему мне… среди них… а как же?..

- Я давно уже говорил тебе, друг мой. Окончив мое… дело, я покину этот остомелькоревший мне край.

- Я помню, – Тугхаш облизнул пересохшие губы, – но… а я? Разве ты не возьмешь меня с собой?

Орк снова опустился рядом с юношей на пол, глядя ему в глаза, хотя мучительно хотелось отвернуться от полного замешательства, беспомощного взгляда:

- У тебя другая судьба, Тугхаш. Моя жизнь давно свелась к неизбывной, неистовой жажде мести. Я немолод, мне поздно искать ей другие цели и пути. То ли дело ты? У тебя впереди целый мир. Молодость, счастье… в конце концов, ты сможешь занять подобающее тебе положение среди людей, завести семью.

- Нет, нет, Сармагат, погоди… – забормотал юноша, – какая, к балрогам, молодость, какой мир? Зачем?

- Затем, что жизнь бесценна и хрупка. Ее можно загубить случайно, но преступление – губить ее добровольно.

Тугхаш медленно поднялся на ноги:

- Нет, погоди. Объясни мне, по какому праву ты распоряжаешься моей хрупкой и бесценной жизнью?

- По праву того, кто спас эту жизнь, Тугхаш, – в голосе орка рокотнул гнев, – по праву того, кто неизмеримо старше тебя и много лучше знает мир и его законы.

- Но я не хочу другой жизни, Сармагат! Я хочу уехать с тобой! – юноша захлебывался словами, пятна горячечного румянца ярко горели на бледных щеках.

- Тише, – орк шагнул к Тугхашу, привлек к себе и обнял, – ты не понимаешь. Но ты поймешь. Друг мой, все эти годы ты живешь моей жизнью. Моими заботами, моей местью. Я отравил тебя своей ненавистью к миру, своим недоверием, цинизмом и категоричностью. Сейчас ты не мнишь себе иного будущего, потому что продолжаешь жить моими чаяниями и планами. Но ты снова научишься любить жизнь, как только я выпущу тебя из-под своей не слишком умелой опеки. Увы, я не могу быть другим. Но ты можешь, Тугхаш-Огонек. И тебя ждет лучшее будущее, чем существование в Мглистых горах в рабстве у злобного, уродливого существа.

- Ты обещал, что возьмешь меня в Мордор. Ты говорил, после войны там все иначе и тебе интересно… посмотреть, – голос Тугхаша звучал почти жалобно.

- Зачем тебе Мордор? – прошептал Сармагат, – я сам вовсе не рвусь туда.

Плечи юноши напряглись, и он отстранился от орка, сжимая челюсти. Выражение отчаяния на лице сменилось требовательным, горьким упрямством:

- Ты устал от меня, Сармагат? Я знаю, от меня одна докука, но если я буду тебе помехой – отчего не скажешь мне прямо? Зачем ищешь объяснения, отговорки и прочую чушь? Я дитя по сравнению с тобой, глупое и нелепое, но ты не вправе упрекать меня в бесхребетности. Скажи – и я приму все, что ты скажешь. Все лучше, чем жить в постоянных путах вопросов, не имеющих ответа.

- Ты знаешь ответ, Тугхаш! – загремел орк, как всегда, неожиданно приходя в ярость, – я никогда, ничего не скрывал от тебя! Я изгой, проклятый отщепенец, преданный лучшим другом и избравший самый позорный, самый жалкий из возможных путей – путь мщения! Мне выпали все возможные шансы – новая жизнь, приверженцы, власть… А я все равно топлю себя в ненависти и жажде возмездия. Ты не последуешь моим путем, Огонек! Я не замараю своей и без того поганой душонки этим последним злодеянием! Я пойду до конца в своем падении, я завершу начатое и исчезну! И пусть хоть твоя жизнь оправдает то, что я не подох в ту ночь, как следовало бы!

Сармагат отвернулся, вцепляясь когтями в дремучую темную гриву, широкие плечи тяжко ходили в такт хриплому дыханию.

Тугхаш молчал, глядя в спину орку. А потом выпрямился, расправляя на груди складки коифа.

- Хорошо, – проговорил он глухо и независимо, – как скажешь, Сармагат. У меня другой путь? Посмотрим…

Сармагат вздрогнул от гулкого хлопка двери. Постоял, усмиряя дыхание, а потом низко и утробно зарычал. Закончить, поскорее закончить все это… Пока его глупая жизнь, по-скоморошьи кривляющаяся вульгарно размалеванным лицом в ответ на любые его усилия, не выкинула новый гнусный и омерзительный трюк, что на сей раз поразит единственное дорогое ему существо…

- Милорд, заключенного доставили, – щуплый мальчуган с непропорционально длинными, неуклюжими руками вытянулся, сжимая алебарду и благоговейно глядя на эльфа.

- Благодарю, – рассеянно отозвался Леголас, с раздражением потирая левый висок. Головная боль не проходила уже два дня, зело мешая снимать допросы. Невесть почему ломило кисти рук. Но эльф, наконец, добившись первых успехов, и не помышлял о том, чтоб сбавить напор.

… За несколько дней, прошедших с поимки Йена, эльфы прочесали указанные мошенником участки леса и поймали семерых разбойников. Йен старался вовсю, надеясь заслужить помилование, благо, Леголас обещал ему не выдавать прочим пойманным источник своих сведений.

Мерзавцы были весьма разнообразны, и лихолесец узнал от них немало интересного. Некоторые из них были отталкивающими, опустившимися субъектами, готовыми оболгать всех и вся ради спасения своей жалкой шкуры. Они вызывали у Леголаса гадливое ощущение, сродни тому, которое вызывают черви или пиявки – их не за что убивать, но от них отшатываешься, с отвращением передергивая плечами.

Другие оказались людьми иного порядка. Ожесточенные притеснениями князя, потерявшие семью, обесчещенные публичной поркой плетьми, они были дерзки и озлоблены, но не боялись эльфа. Они проклинали Иниваэля, с бесстрашием отчаяния повторяя, что ничего не скажут, никого не выдадут и готовы умереть. Эти ренегаты невольно заставляли уважать если не свой выбор, то свою твердость, и с ними Леголас вел длинные беседы, угрожая, пикируясь, задавая хитроумные вопросы, надеясь поймать на лжи и тем самым нащупать истину. Он многое узнал о людях за эти дни…

Однако все они, подавленные и дерзящие, лживые и упрямо отказывающиеся говорить, утверждали одно: никто из них не видел оборотней и не знал, становятся ли они еще кем-то или так и остаются в своем жутком обличье.

Сегодня утром привели еще одного. Его сопровождал слушок, что сдался он без боя и бежать не пытался. Леголас собирался допросить и его, не ожидая, впрочем, особого успеха, видимо, человечишка умирал от голода или побоев своих подельников.

Голова раскалывалась от боли, и эльф мечтал о тишине своих покоев, погашенных свечах и отваре трав, которым в Лихолесье врачевали боль после боевых контузий.