Иниваэль задышал чаще и вдруг, словно на миг воспрянув силами, приподнялся в кресле, до онемения сжав пальцами руку Сарна:

- Не позволь этого, Йолаф! Я едва не позволил, горе мне, слабой душонке, но ты не допусти!!! – бледное лицо правителя подергивалось, багровые пятна разлились по восковым щекам и лбу. – Если кристаллы попадут в реки и колодцы Лихолесья, то скоро все королевство эльфов станет беспросветной вотчиной орков. Сармагат умен... очень… Никакой войны, просто изящный тактический ход. Эльфы сами принесут беду на свою землю, своими руками впустят врага! Среди эльфов начнется междоусобица, а потом… Эру помилуй, никто не знает, чем это кончится.

Князь упал назад, тяжело и гулко кашляя, корчась в кресле и прижимая руку к груди так, что побелели пальцы.

- Писаря… – прохрипел он.

Потрясенный Сарн секунду все так же безмолвно стоял на коленях, а потом вскочил и рванулся к двери:

- Эй!!! Писаря сюда!!! И найдите целителей!!!

Ему показалось, что прошла вечность, пока солдаты под руки привели насмерть перепуганного толстяка-писаря в ночной сорочке и пледе. Сарн ждал, машинально растирая ледяные руки князя, словно стараясь не дать тому впасть в беспамятство. Писарь начал зажигать канделябр, а Иниваэль непослушными руками прикрыл лицо:

- Уберите огонь… больно.

И писарь послушно отошел с единственной свечой к окну. Прибежал придворный врач, но князь отмахнулся от него, невидяще глядя куда-то в пространство:

– Нет времени, – снова хрипло отрезал он.

Но вот перо окунулось в чернильницу, и писарь замер в ожидании распоряжений. Иниваэль прошептал:

- Оставьте солдат и лекаря в свидетели. Я, князь Иниваэль, сын Беленуса, дарую рыцарю Йолафу, сыну Акселя, полное помилование, снимаю с него все предъявленные ему ранее обвинения и возвожу в чин коменданта Тон-Гарта. Находясь на смертном одре, я последней своею волей завещаю ему сохранить в княжестве мир и не допустить известной ему страшной беды, что нависла над королевством эльфов, именуемом Лихолесьем. Если же моя законная наследница, княжна Эрсилия, дочь Хельги, не сможет возглавить княжество после моей кончины, да будет избран новый правитель собранием совета города и сельских старшин.

Обессилев, князь несколько секунд ловил губами воздух:

- Приготовьте печать, – пробормотал он, – подайте грамоту… я подпишу.

Дрожащий писарь, путаясь в пледе, подал Иниваэлю пергамент, и тот нетвердой рукой поставил подпись. В этот миг в опочивальню ворвался кое-как одетый Тавор, за которым часовые бегали в казармы. Он бросился к князю, торопливо растирая ладони, зашептал заговор, тихо и настойчиво убирая руку князя с его груди и кладя свою. Теперь Иниваэль не сопротивлялся. Он недвижно лежал в кресле, вдыхая воздух короткими свистящими рывками. Но несколько секунд спустя Тавор прервал заговор и отвел ладонь, хмуро поднимая глаза на Сарна:

- Уже поздно, брат. Сердце совсем изношено. С князем случилось подряд два удара. Для него это слишком.

Сарн молчал, неотрывно глядя на Иниваэля. Пот поблескивал в глубоких морщинах на лбу умирающего князя, холеные белые руки бессильно лежали на темном узорном сафьяне кресла, на шее мелко бился какой-то нерв.

Как он презирал этого ничтожного человека! С каким пренебрежением привык относиться к нему за эти месяцы… А сейчас отчего-то все это отступило куда-то прочь, и эльф видел лишь бесконечно несчастного, растоптанного, раздавленного горем старика, чье лицо вдруг обрело выражение странного спокойствия, словно обладатель его был напоследок чем-то утешен или кем-то прощен.

Рваные вдохи все так же короткими толчками вздымали кафтан на княжеской груди. Их ритм был все реже, и наконец пришел миг, когда Иниваэль снова открыл глаза. Медленно перевел тускнеющий взгляд на Сарна. Ладонь на подлокотнике шевельнулась и поползла к эльфу, накрыла его руку.

- Прости меня… – прошептал князь. Его пальцы судорожно дрогнули, и голова безвольно откачнулась на спинку кресла. Правитель Ирин-Таура был мертв.

====== Глава 43. Тесемки старых масок ======

Сармагат умолк и отвернулся, хмуро и безучастно глядя в огонь. Камрин несколько секунд неподвижно сидела в кресле, а потом механически взяла вилку и принялась за еду.

- Ты похоже не слишком удивлена услышанным, – без всякого выражения произнес Сармагат, а девушка, не поднимая глаз, отрезала:

- Я голодна.

Он знал этот сухой деловитый тон. Он вообще чертовски хорошо ее знал… Она не всегда была такой. Еще два года назад, услышав его рассказ, она рыдала бы, давясь слезами, кричала бы что-то бессвязное и рвалась из его рук, если бы он снова решился попытаться ее утешить. Она была пылким и прямодушным ребенком в те недалекие дни. А сейчас, сталкиваясь с чем-то, потрясавшим ее до глубины души, она превращалась в стиснутый кулак, отгораживалась от внешнего мира глухими ставнями спокойствия и принималась делать что-то будничное и простое, словно мелкими стежками зашивая прореху в собственном самообладании. Только с одним человеком она была прежней. Только Йолафу она все так же могла в слезах броситься на шею. И Сармагат иногда ощущал глухую и несправедливую ревность к этому юнцу, которому Тугхаш так безоглядно доверяла самые потаенные уголки своей души. Кто знает, не в этой ли недостойной страстишке крылся корень его неприязни к ренегату?

Сармагат глубоко вдохнул и задержал в легких слегка дымный воздух натопленного зала. Медленно выдохнул. Он чувствовал себя опустошенным, запутавшимся и одиноким. Совсем как тогда, в ту бесконечно далёкую ночь. Впервые за долгое время он уже не знал, есть ли смысл в его борьбе, и принесет ли ему покой эта навязшая в зубах месть. Он фанатично цеплялся за нее, убеждая себя, что в мести заключена его главная цель, и, достигнув ее, уже не нужно будет дорожить жизнью. Обретя покой, он сможет распоряжаться отпущенными ему годами легко и расточительно, ведь ничто больше не будет привязывать его к этому, в сущности, бестолковому миру. Но Тугхаш сидела напротив, нарочито невозмутимо разрезала оленью грудинку, то и дело заправляла за ухо непослушную прядь и старательно не смотрела ему в глаза. И орочий вождь вдруг с отстраненной отчетливостью вспомнил тот страшный миг, когда стальной болт из его арбалета впился в ее узкую прямую спину, и ее тело безвольной неподвижной тяжестью лежало на его руках. Разве помнил он тогда о мести? Разве задумался хоть на секунду о соразмерности платы за ее исцеление? Не эти ли короткие минуты лучше всего определяют подлинную цену каждого кусочка мозаики, из которой он так кропотливо строил свои замыслы и планы? Тугхаш. Его досадная слабость, уязвимая пластина в его непроницаемых доспехах. Его постоянная причина промахов и ошибок. Его трепетный Последний Огонек.

За то ли он так упрямо бьется? Стоят ли того призраки прошлого? Когда настоящее – вот оно, только протяни руку, прими этот нечаянный подарок судьбы, бросься, очертя голову, в горнило невозможного, незаслуженного, но такого желанного счастья… И что же потом? Однажды она отряхнет с глаз пелену первого угара и трезво взглянет в будущее, где увидит долгие годы, нескончаемые десятилетия рядом с безобразной искалеченной тварью… Он отпустит… Но будет уже поздно. Ее жизнь будет загублена, а он… ему останется только быстро и смрадно сгореть в огне собственной боли, изойти на звонкие черепки вдребезги разбитых надежд. Да и Моргот бы с ним… Но эта участь не для нее.

А она, конечно, не смогла долго выдерживать его настойчивый взгляд. Медленно подняв глаза, она негромко спросила:

- Почему ты никогда не рассказывал мне всего этого?

Сармагат на миг запнулся, но сил на новые отговорки не было:

- Потому что мне не нужно ничьей жалости, и твоей в особенности.

- Неубедительно, – все так же сухо отрубила Камрин, а орк машинально оскалил клыки:

- Правда? Так скажи мне, Тугхаш, почему ты участвовала во всех моих затеях, не зная их причин?

- Потому что я хотела купить спасение Эрсилии и защитить соплеменников, – не раздумывая, ответила девушка. Сармагат подался вперед и оперся ладонями о стол: