«Ну и город», – подумал Коба. Ни дня здесь не проходит без дождя и ветра, не то, что в родной солнечной Грузии, где ветра, а тем более дожди бывают довольно-таки редко. Но, несмотря на это, к жизни в северном городе и к такой крайне неясной погоде Коба всё же привык, даже полюбить успел…

Но что это? Буквально на глазах небо начало светлеть и вот уже окончательно утихла гроза – ушла так же внезапно, как и наступила. Петрограду свойственны перемены, здесь либо привыкаешь, либо нет, либо полюбил этот город всей душой, либо возненавидел. «Несчастны те, кто Петербурга своды не видал»… Вот теплолюбивому Кобе этот необыкновенный город нравился: столица России, не подчинённая никому и ничему в истории, будет укрощена алой революцией.

Сосредоточившись на текущем моменте, Коба начал аккуратно выводить первые строчки. Чего уж об этом говорить, даже при всей его выносливости и умении быстрой концентрации у Кобы не выходило больше трёх бессмысленных строк за минуту. И всё-таки, кажется, получалось… «Если вы будете действовать дружно и стойко, никто не посмеет противиться воле народа. Старое правительство уступит место новому, тем более мирно, чем сильнее и организованнее выступите вы…» Вот так всегда, когда необходимо срочно издать номер – идей не было, вернее, они были, но возникало ощущение, словно на спину навалили тонну неподъемного груза и все силы разу испарились. А когда время было беззаботное и несознательное – «здрасте, приехали», пришло вдохновение! Картина Репина «Не ждали», называется. И писать лень [так потом ещё написанный текст на печатной машинке пробить нужно – не Пушкин же за тебя делать будет], а мысли и образы не дают покоя. Закон подлости, очевидно же! А люди негодуют, если номер скучный – требуют «хлеба и зрелищ». Как гласит самое главное правило журналиста: «Исполнять требования читателя», иначе газета будет просто не востребована. Ну, а дальше приобретает реальность самый страшный сон журналиста: «Редакцию закрывают»…

Мысли Кобы в который раз оборвал стук, но уже не дождя. Стучали в дверь, очень настойчиво стучали. Хоть терять Кобе было нечего, стук вызвал у него глубокое раздражение.

- Кто там? – спросил он, не оборачиваясь. Из-за двери Коба услышал грубый голос.

- Полиция! Открывайте!

«Вот так»,- подумал Коба. – «Очнулся Керенский напоследок, с чего бы? А, вчера “Свободу” закрыли. Сегодня, видимо, мой черёд».

- А по какому вопросу? – он решил на всякий случай уточнить, вдруг полиции нужно было что-то ещё.

- Открывайте немедленно! – упрямо повторил голос. Ждать долго полиции не пришлось, Коба тут же открыл, волнуясь из-за того, что её доблестные служащие могут выломать двери [как они летом и сделали, когда закрывали «Правду»].

- Я повторюсь, что тут у вас происходит? – задал вопрос Коба капитану юнкеров.

- Не у нас, а у вас! Закрываем вашу редакцию, приказ министра Александра Фёдоровича Керенского.

«Точно, закрывают, значит, – понял Коба. – Хоть бы станки не разгромили, как в прошлый раз».

- Уйдите отсюда, – потребовал капитан юнкеров, качнув рукой в сторону выхода. – Здесь всё будет опечатано! И этот… свой штат сотрудников заберите!

- Да за что нас закрывают?!

- Не возмущайся, Василий, – спокойно ответил рабочему Коба. – Раз приказ самого Керенского, значит, есть за что.

- Да… как же так вы можете говорить? – не унимался большевик. А Коба говорить так мог, более того – его действия в этой ситуации были самыми продуманными и верными.

-Либо вы все выметаетесь отсюда, – негодовал капитан, – либо нам придётся применить грубую силу!

- Успокойтесь, гражданин! – надавил на него Коба, удаляясь. – А то покраснели, как помидор.

Оказавшись на улице (благо, что гроза прошла) большевики-журналисты начали жаловаться. Следом вышел отряд юнкеров, и их капитан важно и официально, словно на параде, повесил на закрытые двери ленту, на которую также торжественно налепил печать.

- Что же нам теперь делать? – безысходно проговорил рабочий в старом коричневом пальто. Товарищи подхватили его разочарование и набросились на Кобу.

- Товарищ Сталин, почему вы не противились этим собакам?

- Когда же нам успеть дописать воззвание?

- Завтра съезд, а у нас ещё конь не валялся!

- Товарищи, нужно трезво оценивать ситуацию, – безмятежно отвечал Коба. – Вот, что лучше: кричать и возмущаться, при этом рискуя попасть за решётку? Или дождаться, когда юнкера уйдут и спокойно продолжить свою работу?

Рабочие приумолкли, недоумённо переглянулись между собой.

- То есть? Это как – продолжить?

- Редакцию закрыли, а где нам работать?

- Не в Смольном же.

- А кто сказал, – продолжил Коба, хитро улыбаясь, – что если редакцию закроет полиция, мы не сможем в ней работать? Противозаконно, ну а что сделаешь – время такое. Сами знаете, Керенский будет делать всё, чтобы помешать перевороту.

- Работать подпольно? Вот это по-нашему! – воскликнул Василий, сжав кулак.

-А если полиция снова придёт?.. – волновалась женщина в красном платке.

- Мань, ну ты чудная баба! – перебил её Вася. – Им не до того будет! Ленин, Троцкий и другие наши будут переворот вершить!

«Троцкий и другие наши, – печально подумал Коба. – Мда, петушок–золотой гребешок нынче набрал популярность… Заслужил».

- На всякий случай, Вася, сгоняй-ка за поддержкой. Хотя бы роту на охрану типографии попроси. Эти юнкера все экземпляры конфисковали.

А в это время в Смольном кипели нешуточные страсти. По расчётам Троцкого здание Смольного – бывшего института благородных девиц, должно было стать их главным штабом. Кого и чего тут только не было: во дворе стояли орудия, пулемёты, в вестибюле толпились восставшие, работники партии, делегаты, прибывшие на Второй съезд советов, да, более того, именно в Смольном было решено проводить этот конгресс. Труднее всего приходилось большевикам. Они опрометью бегали по лестницам, многочисленным коридорам, постоянно совещались, передавали друг от друга записки. Совсем плохо было членам ЦК и ВРК, как, например товарищам Зиновьеву и Каменеву. Едва увернувшись от волны матросов, с трудом минув коридор на втором этаже, который был полностью предоставлен делегатам и их распри, они нашли единственное спокойное место – у подоконника основных окон, которые выходили на двор.

- Господи, – выдохнул атеист Зиновьев, прислонившись к стене. – Ну и народу собралось. Я не удивлён, на демонстрациях было намного больше, но все в одном здании, как муравьи в спичечном коробке…

- Странная метафора, – Каменев удивлённо посмотрел на друга. – Ты что, сажал муравьёв в спичечный коробок?

- Эм, нет! – быстро нашёлся Зиновьев, отпрянув от стены. – Это просто метафора. Ведь точно – кусаются все, копошатся, куда от них деться, не знаешь. Ох, и это нам ещё с тобой повезло! Нас вообще могли из ЦК выгнать, Дзержинский вообще с ума сошёл – расстерять хотел!

- Ты тоже одиннадцать лет в тюрьме посидел, сошёл бы, – Каменев вытащил из портсигара папироску, протянул для воспитанности Зиновьеву. Тот отмахнулся, Лев пожал плечами со словами «Как хочешь» и закурил. – Расстреливать ему некого, вот до нас ему дело есть! «Партия превыше всего…» Благо другие товарищи более адекватные и трезвомыслящие люди. Не хочу вспоминать позавчёрашний день…

- Ты про Зимний, что ли? – уточнил Зиновьев и сморщился. – Не напоминай. Только совершенно сумасшедшие люди могли придумать такую… унизительную вещь!

Каменев подавился сигаретным дымом. Унизительная вещь, которую не хотел вспоминать Григорий, заключалась в том, что Дзержинский, не простив им трусливой контрреволюционной статьи, насильно под угрозой револьвера вместе со Свердловым и Троцким [ради такого дела он бросил все свои конференции] увёз их на трамвае к Зимнему дворцу, и, вручив им несколько агитирующих листков, наставил их на некие действия. Выглядело это всё примерно так:

Представьте себе, дорогой читатель, пара самых обыкновенных рабочих идут с самого типичного завода домой, и путь их лежал как раз мимо Зимнего дворца. И вот остановились они у самой набережной и неотрывно смотрят за зелёные стены, белые колонны и золотую гравировку на крыше этого роскошного здания.