Шок парализовал девушку, не давая ей двинуться с места. Точно так она чувствовала себя внизу, там, при странном танце. Однако это было иное: это был тихий крик, который не вырывается из губ людей, который не демонстрируется мимикой. Этот непередаваемый ужас человек испытывает внутри себя, когда он ещё не до конца понимает, но принимает то, что происходит с ним в тот момент. И видела Виктория отнюдь не изуродованное лицо: вытянутое, бледное, заострённое. Лицо мужчины даже не было столь примечательным, не обладало никакими отличительными признаками: зачёсанные под политику тёмные волосы, обычные дугообразные брови, острый, как у лисицы, нос. Однако это лицо знали если не все, то большинство людей в нашем просвещённом обществе. И знаете почему? Вглядитесь: огромные, чёрные глаза, сияющие стальным блеском в два блика, и тонкие губы, которые искривлены пронзительной ухмылкой – издевающейся,смеющейся, парализующей.
Лицо некрасивое, но весьма интеллигентное, А улыбка и глаза Мефистофеля. И впечатление от этой такой простой фотографии одного человека было колоссальным, несравнимым даже с лицезрением несравненной “Моны-Лизы”. Ниже под изображением тёмными буквами цитировалась фраза: “Чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят”.
Вскоре все экраны погасли, оставляя тёмный след. Социалистке, может быть, на самом деле и не было никакого дела до штурма главного Российского телецентра. В тот момент ей вдруг показалось всё сиюминутным, таким, будто и жизнь и борьба происходила со стороны, а Виктория не принимает в них никакого участия. Аутизм. Однако такое чувство было мимолётным, и нужно было уходить. Одёрнув перчатки на пальцах, Дементьева направилась к выходу, но вдруг внешняя стена и стёкла в студии разбились автоматной очередью.
Девушка прижалась спиной к противоположной стенке и замерла: сердце бешено колотилось от осознания того, что она – окружена. Снаружи слышались крики, мелькали пули: единственным выходом для Тори было направление через карниз, откуда можно было перебраться в соседний павильон. Надежды на то что там не велась перестрелка, не было, но остаться означало неминуемо попасть под обстрел.
Медленно опустившись на пол, не думая о последствиях, а лишь о неистовом желании выжить, Дементьева осторожно продвинулась к разбитой лоджии. Ситуация усугубилась тем, что карниз был высоким, мокрым и скользким от того, что шла гроза, ибо правительственные самолёты накануне не разгоняли тучи. Виктория вцепилась ладонями в ледяной, тоненький парапет, разделяющий лоджию от многоэтажной бездны и стала продвигаться по карнизу.
Она знала, что не сорвётся, пули летели мимо, не задевая тела. Кто-то наверху действительно очень любил Викторию. Она старалась не смотреть вниз, сосредоточив взгляд перед собой. Капли сентябрьского ливня хлыстали её лицо, размывая черную тушь по щекам, уложенная причёска развалилась, и вымокшие пряди свисали по и липли ко лбу, попадая в рот, оставляя солёный дождливый привкус. Прямо над “Останкино” несмотря на сильный дождь взмыла алая ракета и взорвалась гигантскими алыми осколками. Это был ещё один знак того, что штурм повстанцами набирает обороты.
Перед распахнутыми, голубыми глазами Виктории гроза заливала Московский ландшафт. Никогда ещё она не видела столицу с такого ракурса: город был перед ней как на ладони: буквально в двух шагах в серой бездне утопал Кремль и вылизанная Красная площадь, в другой стороне скрывался под грозовой стеной Дом правительства. Эти точки должны были принадлежать ей, партии и народу. Был ли в этом символизм? – не знаю, однако Дементьева, обретая ясность мыслей, приоткрыла рот и рассмеялась небу, которое озарилось блеском белоснежной молнии.
В параллельном павильоне Виктория увидела людей с красными повязками на рукавах. “Свои”, – поняла она. И как после такого действительно не поверить в судьбу. Телекамеры внизу пытались передать изображение, но сигнал спутника вышел из строя. Вскоре повстанцы во главе с Григорием Муравьёвым и Алексеем Вульфом овладели Останкино. Олигархи и некоторые чиновники были задержаны и арестованы. Муравьёв проверял их по списку гостей.
- Вот она, всё отлично, парни! – воскликнул Григорий, увидев, как Виктория выбиралась из павильона. – Живая, молодец! Как всё прошло?
В нескольких словах Дементьева поведала о том, что с ней приключилось.
- ... Сказал, что узнал и назвал некой Фиореллой, – закончила она, когда революционеры уже прекращали боевые действия. – Скорее всего выдумал, и если вы бы не начали штурм, всё бы провалилось.
- Нет, подожди… – Муравьев сделал жест остановки рукой, одновременно проглядывая список. – Среди задержанных есть некая Фиалка Бойнст. Наверняка тебя приняли за неё… из-за шали.
- Фиалка Бойнст?.. – Виктория кичливо примерила это имя к себе, с каким-то даже отвращением повторяя вслух. – Какой она может быть национальности?
- Я тебе больше скажу: это – немка, эмигрировавшая в Россию, – Григорий нервно хихикнул. – Странная какая, обычно наоборот…
- Кто же тогда мог быть её будущим супругом? – задумалась девушка, потирая подбородок. – Он не узнал меня, значит, у неё не было акцента.
- Просто ты тоже «шпрехен зи дойч», – передразнил её напарник. – «Гитлер капут» и всякое такое. Может быть, он упоминал что-то на немецком, а ты в порыве страсти, да и не распознала, на каком языке он говорил?
Девушка больше не слушала. Ей не было в этом нужды. Шутки Муравьёва больше её не забавляли, и более того: погружённая в собственные мысли, Виктория не могла понять, что даже будучи в темноте, красиво одетую и не похожую саму на себя, её никто не узнал. И кем бы ни был тот незнакомец – уж он-то точно мог обо всём догадаться, но, отчего-то ничего не сказал. А, может быть, это был не враг, а друг? Тот, кого она хорошо знает? И оттого он не разоблачил шпионку?
Слишком тяжелой для неё была эта ночь. Да и для всех социал-демократов. Никто не ожидал, что план Заславского сработает безотказно. И нужно будет обязательно поблагодарить Анну за её поддержку, даже не будучи подругами. А программисту высказать всё недовольство из-за его перегиба с изображением. Да, фото министра пропаганды Третьего Рейха взбудоражило всё население России, которое смотрело телевизор. Намёк ими был понят. Возмущению не было предела. Праздник был запечатлён в истории омрачённым временем. Смотреть теперь было нечего, Интернет, из-за прекращения подач спутниковых сигналов, был недоступен. А что делают люди, когда их любимому и единственному свободному времяпрепровождению настаёт конец?
Они делают революцию.
Январь 1919 г. Пермь.
Коба проснулся оттого, что Феликс Дзержинский грубо тормошил его за плечо. Через несколько минут поезд должен был прибыть на станцию в Перми. Состояние грузина было отвратительным: обыкновенно он спал всего лишь несколько часов и этого ему вполне хватало, и, видимо в связи с ужасно-ледяной погодой, к концу путешествия Джугашвили потянуло залечь в зимнюю спячку – оттого он и был сильно раздражён внезапным пробуждением.
Высказать свои претензии первому чекисту Коба не решился, лишь тихо пробурчал несколько непереводимых слов на родном языке. Что-то ему явно снилось, но Наркомнац сны не помнил и предпочитал не верить суевериям насчёт правдивости некоторых из них. Дорога выдалась длинной. Она напомнила Кобе его приезд в Петроград около двух лет назад. И сколько всего произошло с тех самых пор... Отчего-то зимняя стужа, лютый мороз и паровозное купе ассоциировались у грузина с ностальгическим ощущением некогда своей детскости. Впрочем тогда он с Каменевым ехали в пекло революционных свершений ради мечты, а теперь – с Дзержинским, Коба прибыл в Пермь защищать свой народ из-за ответственности.
Когда их провожали в населённый пункт, где и осела часть подавленной Красной армии, Коба, хрустя по снегу сапогами, пристально смотрел в даль, стараясь что-нибудь разглядеть среди белого беспросветного покрывала. Он чувствовал на себе взгляд искоса; грузину было не за чем первому начинать диалог, развить который хотел Дзержинский.
