- Тело уже доставлено в морг? – спросил «Железный Феликс», целеустремлённо шагая по коридору в кабинет Зиновьева. Тот старался не отставать ни на шаг, шёл рысцой, почти бегом, немного задыхаясь.

- Хотите-с, взглянуть? – картинно в отместку уточнил он, за что в ответ получил презрительное молчание.

- Известны какие-либо подробности смерти?

- Для того вас и вызвали, чтобы разобраться, – ответил Зиновьев. – Могу сказать, что застрелили беднягу на Дворцовой площади, по словам коллег, когда он входил в наркомат внутренних дел. Я тогда ехал с собрания...

- Кому могла понадобиться гибель Моисей Соломоновича? – выпытывающее спрашивал Дзержинский.

- Вам виднее, – пожал плечами Зиновьев. Несмотря на то, что большевики были уже с давних пор знакомы, они обращались друг к другу исключительно в интеллигентной форме: Григорий Евсеич ради дистанции и формальности, когда «Железный Феликс» вовсе предпочитал употреблять безличные предложения.

- Совсем никаких предположений?

- Контре, кому же ещё, – дал самый что ни на есть абстрактный ответ Зиновьев, при этом с чувством фыркнув. Дзержинский понял, что расспрашивать его бесполезно, а потому решил заняться расследованием убийства Урицкого самостоятельно.

В ходе следствия стало известно, что в Урицкого стрелял некто двадцатилетний Леонид Каннегисер, принадлежавший к партии эсеров. На допросе он сознался в преступлении, а также из его и показаний свидетелей была составлена картина преступления: будучи раненым, точно в голову, Урицкий скончался на месте. Каннегисер бросился на улицу. Его погубило то, что в состоянии шока он забыл фуражку и даже не спрятал револьвер, но вместо того, чтобы смешаться с толпой, Каннегисер вскочил на велосипед, на котором и прибыл на площадь, и быстро поехал прочь.

Звуки выстрела услышали служащие, находившиеся на первом этаже. Сбежав по лестнице, они увидели лежащего на полу Урицкого. За Каннегисером была организована погоня. Автомобилю запросто было догнать велосипедиста, и Каннегисера арестовали. Причину расправы эсер объяснил мщением за смерть его друга, офицера, расстрелянного ПетроЧК по делу о контрреволюционном заговоре.

Но всё это было выяснено к самому началу сентября, а пока что Дзержинский, сидя в кабинете Зиновьева, (сам же Григорий Евсеич нервозно мельтешил вокруг стола) пытался связаться с Москвой.

- А вдруг покушения повторятся? – обеспокоено спросил собственник кабинета, остановившись.

- Кому вы нужны, – бросил Феликс, продолжая упорно дожидаться ответа, с силой сжимая телефонную трубку.

- Мало ли что... И вообще: почему, если я спрашиваю, так речь, значит, идёт обо мне? – возмутился Зиновьев, но более ни о чём спрашивал и не стал мешать Дзержинскому.

Наконец, связь наладилась, и из телефона раздался тихий голос: «Свердлов слушает».

- Это Дзержинский, – выдержано ответил чекист. Он ожидал услышать другой голос: Ильича. Однако Свердлов, не заподозрив никакого недовольства, заботливо откликнулся.

- А, Феликс, ты уже прибыл в Питер…

- Можешь просить к телефону Владимира Ильича? – оборвал его Дзержинский. Зиновьев, который стоял рядом, трусливо наблюдал, насколько мрачнее и озабоченней становится выражение лица «Железного Феликса».

- Его, к сожалению, нет в Кремле, – послышалось в трубке.

- Как нет? – переспросил Феликс, нахмурившись. – Я настаивал тебе обеспечить дополнительные меры безопасности! Ленину в свете последних событий категорически воспрещается покидать Кремль.

- Он уехал на митинг.

- Ты с ума сошёл?! – гневно воскликнул Дзержинский. – Все митинги должны быть отменены!

- Феликс, послушай: и я, и Крупская, и Ульянова – мы все настаивали на том, чтобы Владимир Ильич остался в Кремле. Всеми силами удерживали, он знаешь что ответил?..

- Мне всё равно, что ответил вам Ленин, – негодовал чекист. – Он следовал идеологическим принципам, а твоё дело было удержать его любой ценой.

- Не беспокойся, на митинге все рабочие, он – не один, Ильичу ничего не грозит, – успокоил Свердлов. – Занимайся своей работой.

В телефоне послышались гудки. Феликс, бледный как смерть, казалось, видел то, что не подвластно увидеть никому – настолько чудовищным был его взгляд. В то мгновением Зиновьев больше всего желал провалиться сквозь землю, чтобы, когда очнётся Дзержинский, он не испепелял его глазами. Чекист упорно смотрел в телефон, будто гипнотизируя предмет, затем молча встал – Зиновьев тут же засуетился.

- Что-то случилось?

- Нужно следить за звонками, – туманно бросил «Железный Феликс». – Пока что ничего.

- Тогда, не понимаю, отчего так переживать?

Дзержинский вздрогнул: он вдруг осознал, что не понимает, какого чёрта уже пять минут стоит, как памятник, посреди чужого кабинета, а хозяин помещения юлит вокруг него, пытаясь что-то выяснить. С трудом оторвав взгляд от созерцания дверной ручки, чекист перевёл его на Зиновьева.

- Нужно всегда быть начеку, – ответил Феликс, не без абстрактного тона и повторил. – Нужно следить за звонками.

- Ну, х-хорошо, – запинаясь, произнёс Григорий Евсеич. Дзержинский кивнул – больше себе, чем товарищу по партии, и, протягивая руку к заветной дверной ручке, сказал.

- Если что, то сразу сообщать мне.

Зиновьев угукнул и до того стоял по стойке смирно, как оловянный солдатик, пока за Дзержинским не захлопнулась дверь. Председатель Петросовета облегчённо выдохнул и рухнул за свой стол.

Глубоко вечером, уже в холодное время суток к заводу Михельсона подъехал тёмный «Рено-40». Ледяной, осенний ветер вихрем окатил фигурку Ленина в ту же секунду, когда тот вышел из машины. На площади Владимир Ильич стоял около минуты, обескуражено озираясь по сторонам: на пустынных, ночных улочках и на углу, у входа на завод никого не было – никто его не ждал. Всё было тихо, только ветки деревьев трещали в бешеном, хаотичном ритме, создавая какой-то чудовищный, устрашающий звук. Уличный пятачок, где находился Ленин, был едва ли освещён тусклым светом медных фар и отдалённых фонарей, и, глава большевиков, ёжась от ветра, взглянул на карманные часы.

- Десять часов, – пробормотал Ленин. – Лихо мы опоздали. Не уж то все рабочие разошлись?

С вопросом он обратился к своёму личному шофёру – Гилю, который сидел за рулём и внимательно всматривался в сторону завода.

- Не должны, Владимир Ильич, – ответил Гиль, не выключая фары.

- Занятно, – протянул Ленин, топчась на месте под шелест падающих листьев. – Ну, что-с, не такой уж это и конфуз: людям холодно, пролетарская одежонка худая… Пойду я, что стоять-то?

И Вождь, сунув руки в карманы пиджака, предварительно поправив алую ленточку, сбившуюся от ветра, одиноко направился в сторону гранатной мастерской.

Гиль остался в машине, надвинув фуражку на самые глаза. Теперь он мог спокойно вытащить портсигар и закурить – в присутствии Ильича шофёр себе такого не позволял. Вдруг с противоположной стороны автомобиля раздался чей-то голос.

- Что, Ленин, кажется, приехал?

Гиль встрепенулся и недовольно обратил взор на любопытника. Вопрос задала женщина, облачённая в серое пальто: на вид тридцать лет, с сутулостью в осанке она немного горбилась, бледное лицо со впалыми щеками выражало эмоции абсолютной сосредоточенности и даже скрытной суровости – брови сведены, образовывая морщины, карие глаза сильно сощурены, острый нос вздёрнут, а тонкие губы растянуты в полузаметной ухмылке.

Женщина показалась Гилю некрасивой, к тому же он был при исполнении, поэтому водитель фыркнул и грубо ответил.

- Не знаю, кто приехал.

- Как же это? Шофёр, и не знаете, кого везёте? – усмехнулась женщина и со странной улыбкой на лице прошла в том же направлении, что и Ленин...

“Митинг продлился минут двадцать. Ленин вышел из здания завода, следом за ним – рабочие. Сзади за ним увязалась какая-то гражданка – Попова. “На железнодорожных вокзалах конфискуют хлеб...” – обратилась она. Владимир Ильич любезно выслушал её и отвечал на вопрос, когда из-за угла вышла та самая женщина в сером пальто. Я не заметил, как она подобралась к машине, потому что следил за Поповой. Расстояние женщины в пальто до Владимира Ильича составляло около трёх шагов, не более. Товарищ Ленин тоже не заметил её, потому что стоял к ней спиной. Она решительно вытянула руку с браунингом вперёд. Выстрелила три раза. Владимир Ильич упал, я погнался за ней, она потом остановилась и сдалась. Её отвезли сюда, на Лубянку, а я увёз Ленина в Кремль. Крови было много. Страшно... Не за себя, за товарища Ленина. Когда затаскивал его в машину, он был без сознания, бедный, как сама смерть, закатил глаза, я уже было подумал, что он... того...”