Монархия, отстраненно присутствовала на похоронах, наблюдая за скромной, практически ничтожной панихидой и от жуткой гордости своей бросила на могильную плиту две бардовые розы.

Она чувствовала, что умирает – торжество живёт не дольше, чем благородство. Верховные Боги избрали Демократию новым эталоном и скоро двуличная извращенка, имеющая множество имен, такие как Либерализм и Консенсус, доберётся до истлевающей Монархии. Свет тускнел в её прекрасных голубых очах, и больше всего на свете она желала знать… знать…

Социализму терпение было чуждо, но каждый изгой и злодей обязан был уметь ждать. Он занял именно ту, выжидательную позицию. С интересом и злобной иронией наблюдал из нашего мира за постаревшей Монархией и думал, как же она опустила себя – и она попалась в его “коварные” сети. Монархия испытывала к нему истязающее чувство, которое всё больше и чаще вызывала насаждающие мысли о нём. Это было, словно наваждение, абсолютный фанатизм. Коммунизму было от этого только смешнее: теперь же нездоровая любовь Монархии к антагонисту вызывала лишь отвращение. Никто не был коварнее Социализма, никто не был его хитрее, и при всём при этом ему удавалось оставаться филантропом и просто идеальным предметом обожания для многих и многих поколений. Все кинозлодеи современности могли бы ему позавидовать!

Призрак бродит по Европе – призрак Коммунизма. О, как неприятно будучи ещё живым осознавать себя мертвецом. И колени не прогибаются от бесконечных дождей и ветров, словно на Земле более не было других цветов и другой погоды. Остановившись на Большом Каменном мосту, он упаднечиски бросил взгляд на гладь реки. Чёрная, смолянистая поверхность затягивала его отражение на дно, обволакивая и топя утопию в волнах: бледнолицего брюнета с прозрачно-зелёными, как у кошки глазами. Он поднял взгляд и ровно перед собой узрел свою смерть, своё кладбище – собственную могилу, вокруг которой кирпичной стеной возвышалась крепость алого замка.

Быть похороненным у стен Кремля – великая честь, но, увы, призрак и по сей день остаётся для всех трижды проклятым и четырежды благословенным.

Выжидательная позиция по плану подходит к своему логическому завершению – настало время воскреснуть. Летаргический сон же не может продлиться вечность, а при всём том, что узрел Коммунизм на своём пути, обязан был закончиться. Необходимость в смерти утрачена, Коммунизм ухмыльнулся – ведь многие антагонисты так делают: якобы умирают в первой части, чтобы вернуться во втором акте. И у него антракт окончен! Поднимите занавес, маэстро!

Оставалось лишь единственное: выбрать свою жертву. В первый раз это было несложно, во второй же количество преданных претендентов уменьшилось в несколько раз. Социализм за это время стал холоднее и расчётливее, но главным оружием была любовь. Преданная, страстная, вызванная неистовым желанием и лютой ненавистью – любовь, которую нужно было выродить из душ людских, вот то оружие, которым Коммунизм смог подчинить себе даже Монархию.

Теперь он стоял прямо напротив постельного ложа, на котором лежало спящее тело молодой девушки. Даже сумрак ночной темноты не мог скрыть от всевидящих глаз её спокойного, умиротворённого лица цвета алебастра – такого детского и наивного выражения фантом не видел очень-очень давно. Даже некая подозрительность промелькнула в изумрудных глазах познавшего предательства людского, но благодаря этим знаниям, он был абсолютно уверен в правоте своего выбора. Он долго всматривался в лик своей избранницы: не без иронии, но и не без нежности – руки раскинуты в стороны, голова повёрнута чуть на бок, а белая копна волос рассыпана по всей подушке, отчего дурацкая, раздражающая чёлка загораживала замкнутые глаза. Призрак вдруг подумал, что с этой чёлкой не может воспринимать её всерьёз и, не боясь разоблачения, приблизился к ней и невесомым жестом убрал прядь волос, обнажив чистый лоб и трепетавшие ресницы.

Сегодня она снова говорила, что любит его. Глупая девчонка, любить мертвеца также неразумно, как и любить то, чего не существует и никогда не существовало. Почему она держит его? Почему не отпускает, не даёт душе покоя? Он нахмурился: таких людей по всему миру насчитывалось больше миллиона, но половина из-за своей влюблённой слепоты не видят логичной, объективной правды – Коммунизма не существует. Призрачный Бог из капиталовой мифологии под авторством Маркса и Энгельса потупил взгляд, а девчонка даже сквозь слабый сон продолжала неистово любить и верить.

“Как же можно верить в то, что даже не в силах увидеть?” – подумал фантом, с интересом проведя тыльной стороной ладони по щеке человеческой. Сам он не понимал, но этот вечный вопрос был джокером в его колоде. И тот, кто утверждает, что у него холодная голова – самообманывается, потому что человек с холодной головой не может быть поистине преданным. Преданным может быть только человек с горячим сердцем, а та, которая лежала перед ним, пылала. Призрак видел её насквозь и ничего особенного и отличного от иных фанатиков в ней не было, но единственное, что могло помочь Коммунизму – трезвый мозг, который умел отличать истину от манипуляции. Она никогда не станет узником этой самой внешней манипуляции, лишь внутренней. И это саморабство может сыграть на руку циничному филантропу.

Виктория резко открыла глаза – в них блестели слёзы. Он снова исчёз, он вновь оставил её одну. Какая невыносимая досада – видеть его лишь во снах, редких снах. Ах, что вы знаете о верности и о фанатизме? Из-за этой навязчивой идеи она не может завести отношения, не может достойно закончить обучение, не может начать нормальную жизнь. Не дай вам Бог жить такой же каторжной судьбой: стать свободной, как ветер, но остаться в заключении собственных идей. Эти люди уже обречены – интересный типаж, но увы, весьма печальный.

Эти сны она воспринимала как кошмар, никому о них не рассказывала из-за страха разоблачения её склонности к шизофрении. С трудом поднявшись с кровати, девушка взглянула на старое зеркало, что стояло в дальнем углу комнаты, упершись на стену. Угол его был треснут, стекло потускнело и запылилось. Бесшумно подойдя к нему, она осторожно провела ладонью по зеркалу, освобождая серебряный хрусталь от пыльного заточения.

В отражении к ужасу бедной обречённой, она увидела высокую, бледную фигуру. Светлые волосы в одно мгновение под светом вспышки грозовой молнии стали чёрными, а черты лица исказились до неузнаваемости – это была уже не она, не её лицо. Они стали пронизывать один другую взглядом, как хищные лисицы. В ее зрачках отражался он, в его -она. У неё замерло сердце и закружилась голова от этого пристального взгляда.

Стон муки открывал её губы, глаза расширились, как перед призраком, но она шла, шатаясь, падая, – шла. Он с торжеством шёл навстречу ей, с губами, искрививленными торжеством, с глазами, широко открытыми от радости, шатаясь от пьянящего восторга. Их руки соприкоснулись, а жаркие живые губы сблизились с ледяными и немыми.

Оставив след поцелуя на стекле, “дочь Фауста” беззвучно зарыдала. Слезы смешались с остатками пыли, обратившись в грязные, серые разводы. Она царапала стекло, желая оказаться по ту сторону зеркала, чтобы не замышлять, а навечно забывшись, обрести покой души. Её желание было взаимным: она мечтала стать тенью, когда он мечтал обрести свободу и тело. Он мог воспользоваться её слабостью и в первые минуты отчаянным натиском поглотить всю её сущность в себя, заключив искалеченную, больную душу в свои железные цепи. Она бы не сопротивлялась, она этого желала больше всего на свете, и именно поэтому он оставил её рассудок в покое. Ему не было интересно бороться за то, что доступно, что нужно было бы всего лишь поднять, то что валяется под ногами. Ломать морально – не его цель.

- Что же ты со мной делаешь? – сорвался истеричный шёпот. Она не понимала, зачем призрак её мучает – что он от неё требует? Для неё существовали только крайности: почему не убивает, а если не уничтожает, то почему не оставляет, продолжая медленно сводить с ума.