Так мы надлежащим образом станем точно между Востоком и Западом. На Востоке есть свет, но не для тьмы. На Западе есть тьма, но без света. Свет во тьме — это Христос и все, в ком Он поистине присутствует. «Вновь свет во тьме светит».

Выше мы говорили о той славе, какую мы, люди, предощущаем оттого, что помогаем воспитать в людях «Я»: «Я есмь, не бойтесь». Теперь мы познаем славу, воздвигая из этого «Я», как из солнца, новый мир: «Да будет свет»!

Итак, наша медитация вновь воспитывает нас для величайшей вселенской битвы. Чувственный мир будет все прекраснее, когда сквозь него начнет лучиться свет. Человек рожден слепым, «чтобы на нем явились дела Божий» (Ин., 9: 3).

Вот венец наших волевых упражнений — Христос у гроба Лазаря. У смерти Он вырывает жизнь. Это — итог всех битв. У болезни нужно отвоевать исцеление, у греха — воскресение, у бедствия — любовь, у слабости — веру, у тьмы — свет. За всеми этими мирами в самом конце смотрит на нас смерть. Отвоевать у нее жизнь — то же самое «небо», которое надобно принести на землю. Именно с этого началось для нас новое воление. И седьмое чудо Христово есть поистине итог и вершина деятельности Христа.

Христос у гроба Лазаря. По сей день многие не знают, как подступиться к этому «чуду» воскресения из мертвых. Для начала пусть они обратят внимание на мелкие подробности повествования (Ин., 11). Как глубоко скорбит Христос о Своем друге — и все же вступает в единоборство со смертью; как Он возмутился духом в этот тяжкий час — и все же не колеблется ни мгновения; как Он принимает душою Своей настроение скорбящих — и все же говорит слова, решающие судьбу мира; как Он полностью сострадает этому несчастью — и все же решительно смотрит в глаза злейшему врагу рода человеческого; как Он хранит друга в душе — и весь осиян светом «Отца»; как Он шаг за шагом ведет все к последнему решению; как Он победительно единоборствует со смертью, — все это даже как образ воздействует столь мощно, что пробуждает в нас предельные и лучшие волевые силы, каково бы ни было наше отношение к повествованию. При созерцании этого образа нельзя ослаблять его антропософским истолкованием, что здесь свершается посвящение, пришедшее в новое время из древнейших мистерий. Ведь Лазарь был мертв и остался бы мертв, если бы не пришел Христос. Триумф жизненной силы Христовой — вот на что нам должно устремить взгляд.

Когда мы смотрим на Христа, предстающего перед нами в этой истории, то кажется, будто в нашей душе узник слышит голос освободителя, будто Евангелия продолжаются в нас самих, будто зов «Лазарь! иди вон» отдается в склепах нашего собственного существа и там, глубоко внутри, открывается нечто такое, о чем мы и сами не подозревали. Тогда, быть может, в нашей душе шевельнется огромная любовь к Христу, именно к этому Христу. Мы почувствуем, что Он совершенно не такой, каким мы Его представляли себе раньше: Он покоряет властностью и величием. Он, и никто другой, — так говорит наша душа — есть победитель смерти, освободитель человечества, живущего «во тьме и тени смертной», Царь человечества! Всем существом мы ощущаем, в какую битву между Христом и вражьей силой вовлекаемся через Него. Мы чувствуем: это и есть битва за человека!

Выстраивая для себя этот образ медитации в основных его чертах, мы видим в Лазаре, лежащем во гробе, человека как такового. Ведь это — конец отдельной жизни, конец человечества — если нет Христа. Болезнь, которой страдает человек, ведет к смерти — и все‑таки не к смерти. Камень лежит на гробе. В этом камне перед нами образ материи. Новалису принадлежат примечательные слова: «Земля затвердела в камень от ужаса перед человеком». Мир видится нам тяжелым, темным, непроницаемым именно потому, что сам человек погружен в материальное. Давно–давно, когда человек все больше погружался в это материальное земное бытие, в Египте воздвигли камень как моление, направленное ввысь. На том же камне (с горных отрогов Синая брали египтяне камень для своих массивных построек) начертал Моисей заповеди Божий. Но и сам закон Моисеев камнем лег на людей. «Кто отвалит камень от двери гроба?» — вопрошает человечество. Все это, доведенное чувством до нашего сознания, живет в образе, который мы созерцаем. Вокруг гроба царит скорбь. Мировая скорбь. Ведь мы уже видели, что сомнение (Марфа) и боль (Мария) суть стражи вселенского гроба.

И вот является Христос. Мы видим Его таким, каким описали выше. С высот мира до глубей земных звучит Его зов: «Лазарь! иди вон». Это глаголует Тот, кто мог сказать о Себе: «Я есмь воскресение и жизнь». Мы сами отпираем себе гроб земли. Мы связываем себя с Ним. И стоим теперь вместе с Ним напротив гроба. Вместе с Ним мы чувствуем: смерти быть не должно! Во всем множестве своих обличий смерть должна быть преодолена! До самых укромных уголков нашего существа мы наполняем себя этой божественной волей. Мы сами желаем быть воскресением! Сами хотим восставлять из мертвых!

В конце каждого из трех созерцательных рядов мы все время приходим к воскресению, что согласуется с духом Иоаннова Евангелия и с волею Самого Христа. «Смерти не будет уже». «Последний же враг истребится — смерть».

Несомненно, однажды вновь будет можно воскрешать мертвых. Если даже приток воздуха, возбуждение движений извне, телесная встряска могут вернуть человека к жизни, то почему отказывать в этой способности духовной силе, жизненной мощи, которая к нему притекает? Разумеется, такое будет возможно лишь в исключительных случаях. Но разве уже сегодня не видны начала этого? Бывает, что через радость притекает к умирающим сила, наполняющая их новой жизнью. Бывает, что в жизненных кризисах, когда человек уже обречен смерти, он побеждает благодаря силе духа. Бывает, что больной, который по всем законам медицины должен был умереть, живет благодаря внутренней целительной силе или себе самому. Это немного. Но все же, если мы будем входить в комнаты болезни и смерти переполненными жизнью, если в нас будет действовать воскрешающая сила Самого Христа, мы испытаем удивительное. Нередко у нас создастся впечатление, будто смерть, как бы узнав своего победителя, обращается в бегство. Но и там, где внешне у нее добычи не вырвать, она, потерпев неудачу, отступает с жалким трофеем, а пространство полнится музыкой победы.

В грядущем человечеству предстоит еще много чего узнать в этой области. Но наша медитация укрепит нас в сознании, что человек не вправе складывать оружие перед лицом смерти. Он должен восстать против смерти, если хочет стать человеком в полном смысле слова.

Что мы на первых порах несомненно можем, так это укротить смерть в нас самих. Не стоит обольщаться, что для этого достаточно обыкновенной надежды на загробную жизнь. Это станет возможно как раз благодаря тому, что мы вновь и вновь будем звать смерть себе в провожатые. То, о чем писали иные художники прошлого, то, что изобразил в своем автопортрете Бёклин, а именно что человек, постоянно находясь подле смерти, делает ее своим вдохновителем, — вот путь, каким мы избавимся от нее, а она от нас.

«Смерть — ее [природы] уловка, чтобы полниться жизнью». Эти слова Гете превосходят Будду так, как это возможно только на почве христианства. Они родились из созерцания многообразной смерти в природе. Но их значение применительно к внутренней жизни еще предстоит осознать. Лишь когда у смерти будет отвоеван последний остаток жизни, она поистине сможет уйти на покой. Смерть станет для человека «другом» — и не только на смертном одре, когда она кладет конец последним страданиям жизни.

Могучие чувства триумфа развиваются в человеке как раз только в связи со смертью. Она дарит нам самую насыщенную силу жизни. Из врага смерть становится другом нашей жизни. Кто в любой миг готов совершенно свободно перейти по зову судьбы в иной мир, кто ходит по земле, сознавая: «В любую минуту меня может поразить пуля убийцы, и тогда (не потому, что человеческая, но потому, что божественная воля войдет в мою жизнь) я сброшу свое тело и свободно уйду в другой мир», — для кого смерть стала «свободной смертью», в более высоком смысле, чем имеет в виду Ницше, для такого человека жизнь звучит песнью победы, для него смерть и бренность суть лишь средства для обретения подлинной жизни, и тогда он неизбежно, пока ему дано, возвращается на землю с царственным чувством свободы.