Во–первых, мы Можем получить в дар новое будущее. «Я есмь воскресение и жизнь» (Ин., 11: 25). В эти слова мы можем отныне и навсегда погрузить все наше будущее, как бы окрестив его в них. Будущее имеет ценность везде, где «Я» Христа воскресает и живет новой жизнью. Все, что мы видим вокруг себя, есть гроб, из коего жаждет восстать Христос.
Сегодня люди лишены подлинного будущего. Размышляя о будущем Земли, они представляют себе некое «бесконечное развитие», которому все‑таки суждено закончиться, ибо неудержимо близится «тепловая смерть». А о себе самих люди думают, что все, наверное, кончится со смертью и что вполне отважно, искренне и скромно — не жаждать никакой дальнейшей жизни. Если же она тем не менее продолжится, то у них есть надежда очутиться в лучшей половине огромной кучи, если они будут мало–мальски прилично вести себя здесь, на земле.
После того как рухнула вера в давнюю Пасху, люди смогут обрести новую веру в Пасху только с помощью слов: «Я есмь воскресение и жизнь!» Конечно, здесь можно впасть во всевозможные спиритические домыслы. Но вера в потустороннюю жизнь, прочная и в полном смысле слова животворящая, должна строиться ныне изнутри, из «Я» в человеке, которое благодаря Христу воскресает из мертвых.
Очень важно именно здесь правильно работать над собою. Во всех глаголах «Я есмь» нужно представлять себе, что нас облекает величайшее «Я» Христа. Его «Я» окружает нас подобно лучистой оболочке, исполненной чистоты и добра. И наша медитация состоит в непрерывном приятии этого «Я». Принимать Христа — значит «верить» в библейском смысле. И наша медитация есть активное свершение этой «веры». Нам вовсе незачем думать о Христе в подробностях. Конечно, и это возможно — если только мы тем самым не отвлекаемся от центральной темы. Но мы можем и в нашей душе совершать такое постоянное активное приятие Христа — обретая Его здесь и сейчас. Возможно, поначалу мы сумеем думать лишь об «историческом Иисусе» или о божественном вообще. И пребудем в этих мыслях, пока нам не откроется большее.
Однако опыт показывает, что вовсе не достаточно просто принимать это высшее «Я». Это легко коснеет и утомляет. Но можно постараться и говорить «Да!» с все большей силой, все живее и полнее, всем своим человеческим существом ощущая это «Я» и проникаясь им. Постепенно начинаешь понимать, что есть ступени проникнутости этим «Я», о которых ты даже не догадывался. Столь бодрым, надежным, непреходящим, столь духовным и живым может быть это присутствие высшего «Я» в душе, как будто и впрямь некий Бог наполняет собою свой храм. Сила медитации, или, иначе говоря, сила благоговения, неслыханно возрастает, когда ее упражняют. Благодаря одному этому факту в совершенно особом свете предстают заявления о том, что в религиозной сфере нельзя «упражняться» — из благоговения перед Богом. Говорят так по меньшей мере от невежества. Но есть тут и неосознанное преступление против человечества.
Если мы стараемся изо всех сил, нам незачем тревожиться о том, что поначалу словно бы совершенно не удается удержать медитативное настроение и в будничной обстановке. Рудольф Штайнер, наиболее опытный в этой области, советовал даже и не пытаться сохранять медитативный настрой в повседневной жизни. Правда, в первую очередь это касается упражнений, практикуемых на пути духовнонаучного познания. Ясный, трезвый взгляд на повседневные вещи не следует терять ни в коем случае, если человек собирается стать «высокоразвитым». Иначе он станет просто недотепой–мечтателем. И для рекомендуемых нами религиозных упражнений было бы ошибкой воображать, будто можно на протяжении целого дня сохранять возвышенный настрой медитативных минут, чувствовать себя несчастным, если это не удается, и лишь мечтать об их повторении. Главное, чтобы медитация была интенсивной, максимально интенсивной, но затем, после того как все еще раз суммировано, подытожено и итог медитации снесен домой, следует оставить ее и решительно отдаться повседневности — вместе с тем «Я», которое отныне живет в нас. Медитацию предают смерти — но и переживают ее воскресение.
Не следует думать, что в течение дня нельзя снова и снова вспоминать о том, что жило в нас как высочайшее. Напротив, можно намеренно, сознательно, хотя бы на исходе каждого часа вновь переживать то высокое, что присутствовало в медитации. Но осуществить это трудно. Правильней перед началом всякой новой работы возвращаться в храм и вновь выходить оттуда. Но и это не всегда получается. Мы еще не настолько укрепились и дисциплинировались душою, чтобы свершить то, что для людей более поздних времен будет вполне естественно. Наша внутренняя жизнь постоянно уступает напору извне Лишь постепенно мы научимся сознательно жить, руководствуясь высшим «Я», которое формируется в медитации.
Но мы не вправе досадовать, даже если нам помешали во время самой медитации, хотя бы и в лучшее ее мгновение. Так испытывается наша внутренняя воспитанность: способны ли мы в любое время спокойно и умиротворенно выйти из высочайшей медитации, откликнувшись на зов внешнего мира. Если нам это не удается, значит, что‑то в наших медитациях не в порядке. Вскоре даже возникает ощущение, что мы губим лучшее, что случилось или могло случиться с нами, если не остаемся в этот миг спокойны и дружелюбны. Пусть мы стоим прямо у врат возвышенного переживания, покой духа, который достигнут в медитации и который из медитации должно взять в повседневность, непременно будет для нас важнее и сильнее любой мелочи, какой мы собирались добиться. Если нам это удастся, тогда нашим ближним будет от нашей медитации одно лишь добро.
Здесь уместно ответить и на такой вопрос можно ли медитировать слишком много?. Да, конечно. Когда медитации отводится столько времени, что человек отлынивает от своих жизненных обязанностей, когда медитация отчуждает человека от жизни или повергает в «дремоту», в смутные, сумеречные мечтания, тогда она приносит не пользу, а только вред — и нам, и другим. Тут каждый обязан зорко наблюдать за собой. Можно только сказать: проверяй, возрастет ли твоя жизненная активность; проверяй, становится ли твой дух яснее и сильнее, — сама жизнь точно скажет тебе, на правильном ли ты пути. Никому из людей в их телесной жизни нельзя сказать, сколько ему можно и должно есть, — можно лишь посоветовать развить чутье к своему телу, чтобы оно само это говорило, и оно непременно скажет. Так же обстоит и с душевной жизнью.
Введя это ограничение, продолжим наш рассказ о медитировании. Мы полагаем, что, пока тысячи людей находят время решать кроссворды, и более того, «медитировать» над ними, будут и сотни таких, кто изберет предметом медитации глагол «Я есмь». И пока сотни тысяч желают услышать, что нового ежедневно происходит в мире, найдутся тысячи, желающие услышать, как обновиться им самим.
Медитируя над глаголом воскресения, мы вновь оказываемся в счастливом положении, поскольку в воскрешении Лазаря Евангелие предлагает нам совершенно точную медитацию. Мы сами покоимся в гробе земли. Можно прямо‑таки осязать свою собственную костную систему как гроб, в коем мы погребены. Мы суть человек, который болен, но и тот, что «любим Господом». Марфа и Мария присутствуют в нашей собственной душе. Сомнение и скорбь — действительно, именно из этих душевных сил возникли пред лицом смерти все земные философии — скептицизм и пессимизм. Но и более привычное для нас — плач, поднимаемый в скорбные мгновения теми, кто не ощущает их по–настоящему, — присутствует здесь в причитающих иудеях. Можно ощущать слова Христовы «Я есмь воскресение» утром при пробуждении. И наверное, появятся люди, для которых непреложным жизненным законом станет ежеутреннее пробуждение от этих слов Христовых, как пробудился в своем вифанском гробе Лазарь. Христос проходит мимо нас, зовет нас и пробуждает. Это переживание дарует несказанную святость пробуждения. Слова, сказанные первоначально Марфе, — «Я есмь воскресение и жизнь», — выстраиваются вокруг Лазаря в некий новый мир, когда Лазарь еще лежит в гробе — до того, как прозвучал избавительный зов. Так и в медитации Христово «Я» облекает нас еще до того, как произносится само слово пробуждения.
