Более тридцати минут кружил Шашин над вражеским тылом и, окончательно сбив с толку истребителей, незаметно вернулся к Дорогобужу. Внизу вновь тускло засветились костры на жаровнях, и вниз полетели ящики с боеприпасами.

…Шашина вызвали в штаб поздно вечером.

— Немедленно готовьтесь к вылету, — сказали ему. — В Н-ском партизанском отряде вас ожидают несколько наших летчиков, сбитых в недавних боях. Необходимо срочно вывезти их оттуда. Сами знаете обстановку… Горючего берите в обрез, чтобы больше была загрузка.

Час спустя Шашин был в воздухе. Полет предстоял недолгий, но рискованный. Шел на высоте около тысячи метров — забираться выше не было нужды. Летели без каких-либо происшествий. Можно было подумать, что никакой войны нет, и они летят обычным ночным пассажирским рейсом.

Подлетев к месту базирования партизан, сразу увидели на земле сигнальные огни и спокойно зашли на посадку.

— Выпустить шасси, — приказал Шашин.

— Есть шасси! — откликнулся бортмеханик.

Вдруг с земли по ним ударили плотным огнем.

Иван Терентьевич резко развернул машину вправо, а бортмеханик убрал шасси.

— Не узнали? Или это не партизаны? А как же сигнальные огни?

Прошло полчаса, прежде чем черную ночь вокруг самолета перестали прорезать светящиеся пулеметные трассы и звезды разрывов зенитных снарядов. Лавируя под обстрелом, отклонились к северо-западу от Москвы. Рассчитали новый курс — и на базу. Теперь определенно летели над своей территорией и были спокойны.

Иван Терентьевич закурил и хотел сказать товарищам что-то озорное, как вдруг перед самолетом возник огненный веер из тонких золотистых пунктиров. Возник и исчез!.. Иван Терентьевич крякнул, но на всякий случай отвернул влево. Теперь на пути машины возникло два таких веера, стреляли с земли.

— Что за черт?

Дали с борта условный сигнал ракетой: «Я свой», но с земли по-прежнему стреляли, не допуская к городу. Недоумение экипажа достигло предела. Не успели принять решение, как бортмеханик доложил:

— Командир, горючки у нас осталось с гулькин нос.

Это означало, что бензина хватит на 15–20 минут полета.

— Понял, — спокойно ответил Шашин и, снизившись, стал присматриваться к земле, выискивая удобное для посадки место.

Вышедшая из-за туч луна облегчила поиски — решили не пользоваться осветительными ракетами, чтобы не демаскировать себя.

Серебристый снег тускло отсвечивал, скрадывая неровности почвы. Больше приходилось действовать наугад.

— М-да, для летних дач места живописные, — оценил Иван Терентьевич, — но для посадки — ничего хорошего…

Садились на самой малой скорости. Самолет мягко зарылся в снег и, пробежав всего метров сто — сто пятьдесят, остановился. Выключили моторы. Открыли окна пилотской кабины, прислушались: тишина. Особая, настороженная тишина войны с отдаленным гулом орудий…

Немного поспали, по очереди. С рассветом пошли на поиски. В трех километрах — колхоз. Сообщили по телефону в штаб, чтобы знали, что все в порядке, и не тревожились. Разыскали две бочки бензина. С помощью колхозников доставили их к самолету и принялись за устройство взлетной полосы.

Лесная опушка немного уклонялась к югу и упиралась в высоковольтную линию. Ширина опушки метров сто, снега — по грудь. А основная техника — лопата, мозолистые руки и упорство.

Когда немного расчистили поляну, Шашин воткнул лопату в сугроб и сказал:

— Всё. Пусть теперь и наша кораблина трудится! Заливай горючее.

Заправили баки, запустили моторы, и Шашин сел к штурвалу. Моторы взревели, рванули машину вперед.

— Как тигры ревут! — удовлетворенно воскликнул бортмеханик, понявший замысел командира.

Позади самолета из-под винтов неслись снежные вихри, словно здесь работала снегоочистительная катапульта. Прорулив трижды взад и вперед и разметав на полосе большую часть снега, Иван Терентьевич скомандовал:

— А теперь пустим в ход ноги…

Около часа все, кто принимал участие в подготовке «аэродрома», утаптывали снег перед самолетом. Когда солнце стало клониться к горизонту, Иван Терентьевич решил взлетать.

…Тяжелый самолет грузно покатился под уклон, медленно набирая скорость. Больше всего теперь доставалось моторам — они работали на максимальном режиме. Лишь у самого края площадки машина оторвалась от земли и, неуклюже раскачиваясь, полезла вверх.

Через 30 минут Шашин посадил самолет на бетонную полосу базы. Докладывая командиру, впервые взволновался.

— Это же хамство, — возмущался он, — свои — и обстреливают!.. Сигналов не знают: я им даю ракету, а они…

— Не горячись, Иван, — улыбнулся командир. — Ты бы им лучше спасибо сказал.

— Им?! Спасибо?! За что?

— За то, что не пустили тебя к городу. Зенитчики знали, что ты летишь, но в это время уже были подняты аэростаты заграждения, и ты мог поцарапаться о них. Понял?

— Ах, вот как! — улыбнулся и Шашин. — А я их крыл на чем свет стоит… Ну, спасибо им, молодцы…

— Ближе к делу. Пока отправляли тебя, гитлеровцы пронюхали о площадке и так развернулись, что партизанам пришлось немедленно уйти на другое место. Сейчас мы имеем их новые координаты. Пойди отдохни.

— Потом, товарищ командир.

— Нет, сейчас. Полетишь через два часа. А теперь — спать!

— Понял.

…Снова ночь, черное беззвездное небо и мерный гул моторов. Шашин отыскал новую базу партизан, тщательно сверил сигналы и, сделав полукруг, сел на длинную и ровную просеку в густом лесу.

Едва успел выключить моторы, как самолет окружили партизаны и нетерпеливые летчики.

Шашин высунулся из кабины и весело крикнул:

— Авиация здесь?

— Здесь! А кто это?

— Да никак Шашин!

— Иван Терентьевич, забирай поскорее, а то Батя совсем подзажал нас!

— Это вы мне покоя не даете, — послышался чей-то звучный голос.

Иван Терентьевич вылез из самолета и поздоровался.

— Забирай этот беспокойный народ! — сердито сказал Шашину командир партизанского отряда.

— Что, Батя, авиаторы вам не по душе стали?

— Да пристают, дьяволы! Дай, мол, нам оружие, мы пока тебе поможем… Говорю им: на земле без летчиков обойдемся, я же за вас ответственность несу. А они меня бессовестным называют. Видал таких?.. Африканцы горячие!..

— Правильно говорим, — прервал его один из летчиков.

— В общем, передаю тебе этих хлопцев. А вы, ребята, не подкачайте да не поминайте лихом.

— Ну, счастливо оставаться, товарищи. Спасибо вам за приют и ласку.

— Ладно, чего там… Торопись, Иван Терентич, пока темно.

Той же ночью Шашин доставил летчиков на один из московских аэродромов. Прощались коротко и просто — всех снова ожидали боевые дела…

Осажденный Ленинград сражался. Но было так тяжело, что время осады исчисляли днями; неделя — большой промежуток в условиях тех героических боев: семь листков казались толще всего календаря.

Но если ленинградцы считали каждый день, то летчики, помогавшие им, вели счет времени часами. Они совершали по два, три и даже по четыре вылета в течение суток из Тихвина через Ладогу в Ленинград и обратно. Летали преимущественно днем. Это было труднее и во сто крат опаснее, чем ночью, но так требовала обстановка.

Более трех месяцев ежедневно на голубой Ладожской трассе курсировал самолет Шашина.

Однажды вылетели из Тихвина группой в 18 тяжело груженных воздушных кораблей. Впереди летели ростовчане Шашин и Романов, москвич Киреев, ташкентец Джантиев, позади — остальные. На флангах группы и выше нее шли наши истребители сопровождения, а еще выше все небо затянула сплошная облачность. Видимость отличная. Летели сомкнутым строем, бреющим. Внимательно осматривались.

Гитлеровцы не раз предпринимали попытки сделать полеты через Ладогу для советских летчиков невозможными. И в этот раз из облаков высыпало несколько десятков «мессеров». Часть из них сейчас же связала боем истребителей прикрытия, другая ринулась на воздушные корабли.