Потому-то и изобрели множество пилотажных приборов для слепого полета, потому-то и надо летчику научиться не верить своим ощущениям, что дается на первых порах нелегко и требует большой силы воли и тренировки. По той же причине нельзя в слепом полете надолго отвлекаться от приборов, особенно в болтанку.

Нынешний полет Виктора Андреевича усложнился еще и дополнительным штурманским расчетом: Васильев решил взять на себя трудность первой посадки в сложных метеорологических условиях, чтобы помочь остальным пилотам. Тщательно изучив сводку погоды и синоптическую карту, он выбрал наивыгоднейшую высоту полета, на которой дул попутный ветер. Сейчас ему приходилось постоянно проверять расчеты, уточнять их. Кроме того, он несколько изменил маршрут, чтобы не столкнуться в облаках с впереди летящим самолетом.

Используя попутный ветер и выгодную высоту, Виктор Андреевич приземлился на заводском аэродроме первым, несмотря на то что вылетел вторым.

На следующий день первая партия новых танков покинула сборочный цех завода и устремилась на передовую, в наступательные бои.

1941 год. Июнь. В тот день я был дежурным по нашему Минскому авиаотряду. Днем еще ничего, а ночью — скука. Прочел все газеты, какие были на столе. Потом стал вспоминать, как-то странно и непоследовательно: все сразу. И первые полеты, и как в 1939 году перед окончанием школы приняли меня кандидатом в члены партии, и мою работу пилотом в Гомеле на У-2, когда я возил почту по кольцевым маршрутам, и первого пассажира, и даже последние полеты здесь, в Минске.

Все это очень интересно, хотя, если посмотреть со стороны, какая романтика в полетах с почтой и пассажирами? А мне нравится. Так сидел и раздумывал долго. Вдруг среди ночи зазвонил телефон. Отвечаю:

— Дежурный по штабу пилот Дединец слушает.

— Говорят из штаба ПВО. Передайте командиру отряда, что вражеские самолеты бомбят Барановичи и Лиду…

Ладно, думаю, знаем, какая это бомбежка. Но начальство все же потревожил и доложил. Подошел мой помощник и спросил, в чем дело. Я объяснил:

— Из ПВО звонили. Маневры, что ли, или учебная тревога.

— Командиру нашему спать не дают, — зевнув, недовольно ответил он и прилег на диван.

Но еще до рассвета мы узнали, что это не маневры, а самая настоящая война. В жизни еще не приходилось видеть войну близко.

31 июля 1941 года. Впервые за полтора месяца войны мне дали выходной.

Ушел подальше и немного посидел на берегу реки, под деревьями. В природе все было по-прежнему. Во всяком случае, там, где я сидел. Трава и деревья зеленели, паук сплел в кустарнике большую паутину. В заводи гонялись друг за другом две серебристые рыбешки… А вдали — время от времени грохот. Бомбят.

Долго усидеть я здесь не мог, вернулся на аэродром. И правильно сделал. Только успел осмотреть свой У-2, как меня вызвали в штаб отряда:

— Придется вам прервать свой отдых.

— Очень хорошо. Какой уж тут отдых…

— Самолет исправен?

— В полном порядке.

— Слетаете в Бородино, в редакцию газеты.

…Летел на бреющем, чтобы не сбили. Держал высоту 5–10 метров. Сперва шел над речкой, а потом между рощами и над кустарником. Пилотировать было нетрудно, погода стояла отличная.

В Бородино провел ночь. Обратно прилетел утром, доложил о выполнении задания и сейчас же вылетел, в составе группы из четырех самолетов, в распоряжение штаба армии, в район Ельни. Старшим был назначен Федор Иванович Громов. Аэродром предстоящей посадки, как нам сказали, расположен в 6–7 километрах от передовой…

Первым летел Громов, за ним — я, Бируля и замыкающим Никишов. Летели так низко, будто ехали на сказочном автомобиле, для которого бездорожья не существует. Тут уже чувствовалась близость фронта: слышна была перестрелка, и над нами возникали воздушные бои.

Аэродром наш представлял собой маленькую неровную площадку. Работать в таких условиях трудно. А кругом лес! Но, конечно, сели нормально и еще шутили: «В таких „аэропортах“ жить можно!»

Видимо, нас ожидали с нетерпением, потому что довольно скоро к нам приехал капитан Сушко из штаба армии с заданием. Громов выделил меня.

— Полетим вдвоем, — сказал Сушко. — Тут неподалеку есть участок фронта километров в тридцать. Там нам предстоит…

Но я не буду писать о том, что нам предстояло, в дневнике не следует. Двумя словами: требовалось возить капитана вдоль линии фронта и по его указанию садиться по ту и по эту сторону. Всё.

— Понятно, — сказал я.

— Поехали, то бишь, полетели! — предложил Сушко и устало размялся.

Впрочем, мы и на этот раз не так летели, как «ехали» опять на сказочном автомобиле: мчались на высоте одного-двух метров, прячась между деревьями и в неглубоких широких оврагах. Если бы я попробовал так полететь месяца два назад — быть бы мне на гауптвахте суток десять! А сейчас не только пехота, а и некоторые летчики, вроде меня, готовы передвигаться хоть под землей, и все это в порядке вещей…

Из-за леса выскочила поляна, на ней — домики, а возле одного из них — женщина с двумя детьми. Капитан махнул рукой: садись! Я убрал газ и приземлился так, что самолет после пробега остановился около женщины. Капитан обменялся с ней несколькими фразами, что-то пометил на своей карте и крикнул:

— Поехали!

Это было подходящее слово. Свернули влево, и я первый раз в жизни пересек линию фронта… Невольно внимательнее стал всматриваться в местность, точно на ней можно было отыскать эту грозную линию. Но в природе ничто на нее не указывало, природе безразлично… Однако сам я понимал, что мне это не безразлично. Поймал себя на том, что все чувства мои обострились и я стараюсь вести самолет особенно точно, будто сдаю трудный зачет по технике пилотирования.

Снова поле… Косари. Сели с ходу. К нам подбежали старик и несколько женщин.

— Где фашисты? — отрывисто спросил Сушко.

— В нашем хуторе, — ответил высокий и сутулый голубоглазый старик с белой бородой и желтыми от махорочного дыма усами.

Капитан задал еще несколько вопросов и опять что-то записал.

— Немцы! — вскрикнула женщина. — Улетайте, родимые!

Мы оглянулись. Из хутора к нам бежали гитлеровцы. Я немедленно дал газ, лавируя между стогами сена, взлетел и «поехал» дальше. В тот день мы сделали двенадцать посадок: восемь — у себя и четыре — за линией фронта. Капитан был доволен, усталость его как рукой сняло, а глаза возбужденно горели.

Выполнив задание, мы сели на поле у лесной опушки, в районе расположения дивизии, и капитан отправился в штаб, чтобы связаться с командующим армией.

— А вы подождите меня возле машины, — сказал он.

Подрулив к самому лесу, я замаскировал самолет и лег на мягкой, густой траве. Только сейчас я понял, что чертовски устал: трудно летать на таких ничтожных высотах и зорко следить за землей, чтобы не зацепиться за нее, да и крутиться весь день под носом у врага — дело, оказывается, не такое уж легкое.

Капитан долго не возвращался. Обстановка заметно стала меняться: стреляли уже совсем рядом, мимо меня то и дело быстро проходили бойцы в одиночку и группами. Было ясно, что они отходили на новый рубеж…

— Улетал бы ты лучше отсюда, — советовали некоторые. А то подобьют твой лимузин, на себе его не потянешь!

А капитана все нет. Осмотрел машину, изменил маскировку, чтобы сразу можно было вырулить. Конечно, нервничал. А за спиной все глуше шумел темнеющий лес. Беспокойство мое росло с каждой минутой, и я беспрестанно ходил вокруг самолета, прислушиваясь к каждому звуку. Дважды я забирался в кабину с явным намерением взлететь, но брал себя в руки. Наконец решил, что взлечу, когда все сроки истекут или обстановка станет невыносимой.

Стемнело. И, когда терпение мое иссякло, я наконец увидел бегущего ко мне капитана. Две-три минуты спустя мы вырулили на середину поля, и я дал газ. Но, вместо того чтобы взлететь, самолет едва-едва пробежал метров сто и остановился. Я выпрыгнул из кабины: на ось шасси намотался лен. Распутать руками невозможно. Вдвоем с капитаном, действуя ножами, очистили шасси и кое-как отрулили в сторону, на полосу овса. Там мы опять попытались взлететь, но колеса как бы тонули в мягкой и рыхлой почве, скорости не хватало.