Когда врачи приступили к операции, Лея сама пыталась командовать ими, то и дело указывая, что нужно делать. Минимум анестезии! Ничего, она вытерпит… Нет, широкий горизонтальный разрез вместо поперечного! Плевать, что поперечный значительно уменьшит кровопотерю; зато увеличит время операции, а ее ребенок там задыхается! Словом, она прилично подпортила окружающим нервы. Врачам пришлось держать ей руки, чтобы роженица в состоянии аффекта как-нибудь не испортила дело, и пригрозить дать общий наркоз, если она не уймется. Один из медицинских дроидов, наблюдавший за кардиограммой у плода, даже задымился от напряжения в Силе прежде, чем дитя — не родившееся, а вырванное на свет холодными медицинскими щипцами, неестественно отделенное от матери, успевшее побледнеть от удушья — издало наконец первый крик. Но когда это случилось, Лея смеялась, как сумасшедшая.

Ее губы побелели, пальцы рук утратили чувствительность, а своих ног она совершенно не ощущала из-за действия анестезии. Новоиспеченная мать едва держалась в сознании — и все же она смеялась. Та, что не плакала по-настоящему ни разу ровно до того момента, пока не ощутила смерть Хана, и это не стало самым страшным ударом в ее жизни. Когда враги уничтожили Альдераан, принцесса Органа лишь стиснула покрепче кулаки и с новым приливом ярости ринулась в бой; когда она узнала правду о своих родителях, она, единственное, нахмурила брови, показывая смятение и ужас. И вот, она смеялась, поскольку страх за ребенка медленно, но верно отпускал ее душу, уступая всеобъемлющему облегчению. Но если бы она уже умела тогда, то плакала бы навзрыд.

Затем последовали почти двое суток реанимации, трижды — переливание крови. Все это время сына отдавали ей только покормить. Лея терпела.

Вечером того дня, когда родился Бен, Хан напился до бесчувствия в ближайшей кантине. Говорят, он затеял драку с каким-то дагом, в результате которой больше недели ходил в синяках, и приставал ко всем вокруг с предложением выпить за здоровье его новорожденного сына. Он клялся, что назовет парня Джонашом — в честь своего отца, хотя Лея к тому времени уже определила для себя, что мальчик будет носить имя Бен. Она решила это, когда впервые услыхала крик ребенка. Бен Кеноби — человек, который стоял в изголовье родильного кресла возле умирающей Падме Наберри и держал ее руку в то время, когда на свет появились Лея и Люк, хотя на этом месте по всем понятиям должен был находиться родной отец детей. Это Бен — а не Энакин Скайуокер — первым услышал их крики.

Еще несколько дней спустя «супруги Соло» разругались прямо в коридоре акушерского отделения, чем здорово переполошили всех. Сейчас Лея уже не могла припомнить, из-за чего случилась та ссора.

Все эти воспоминания были отголосками счастливых, хотя и беспокойных дней, когда они, молодые и отважные, одержав умопомрачительную победу, глядели вперед с высоко поднятыми головами. Когда она, Лея, верила в свои силы и несмотря ни на что, хранила убежденность, что собственными руками сумеет построить лучшее будущее для их молодой семьи и для сына. Когда наступит настоящий мир, когда последние отдельные очаги деспотии будут задушены бойцами Альянса — тогда они с Ханом вздохнут свободно и официально оформят свои отношения. Тогда они смогут уделять Бену больше времени…

Куда исчезли все эти мечты и планы? Что стало с юными, светлыми душами? Поглядите, чем все обернулось…

Теперь Лее предстояло сделать то же, что и двадцать девять лет назад — вырвать сына из удушающего лона Тьмы и безумия, как врачи когда-то вырвали его у смерти. Но рядом не было Хана, чья мужская решительность послужила бы ей опорой. И сейчас, возможно, судьба все-таки сделает выбор, отложенный на годы — или ей, или Бену суждено погибнуть.

***

За воспоминаниями Лея, кажется, не заметила, как задремала.

Когда она открыла глаза, в боксе поселилась темнота, не развеиваемая, а напротив, как бы естественно дополняемая легким ночным освещением, идущим от нижнего стыка стен.

Мать разбудил едва слышный, болезненно-тихий голос Бена.

— Так больше не может продолжаться… — говорил юноша, не поворачивая головы. — Вы хотели, чтобы я признал поражение? Смирил свою гордость? Тогда вы победили, генерал. От моей гордости не осталось ничего. Я признаю, Сила покидает меня. Вместе с рассудком. Это как поврежденный механизм. Калека… ваш бравый летчик угадал верно, можете так и передать ему. Вам и в самом деле впору держать опасного пленника связанным, чтобы избежать проблем.

— Ты опять паясничаешь, — отозвалась Лея с раздражением.

Ну с чего он взял, что его слабость должна ее обрадовать? Почему думает, что единственное ее желание — это сломить его дух? Глупый эгоистичный мальчишка! За кого он ее принимает? Или это следствие службы у Сноука — видеть в каждом потенциального палача?

«Впрочем, так ли он не прав?» — вдруг спросила генерал сама себя. Разве она не испытала облегчение, когда поняла, что убийство отца надломило его душу и покалечило разум; что отныне с ним, ослабевшим, ей будет проще совладать? Если она не хотела сломить его, зачем насильно вторглась в его мысли, пока Бен находился без сознания? Если не хотела, чтобы сын видел в ней тюремщика, почему держит его в неволе, в цепях, почему позволяет ему сходить с ума в одиночестве внутри этой клетки, пока сама точно так же сходит с ума снаружи?

Приходилось признать, все, что она делала (или полагала, что делает) во благо, приобрело самый отвратительный оборот.

Она поднялась на ноги и немного приблизилась. Однако Кайло, даже если почувствовал ее шаги, то никак не отреагировал.

— Я знаю, кто может тебе помочь. Ты и сам это знаешь. Сноук убьет тебя, как только поймет, что ты для него бесполезен, а Люк…

Бен рывком развернулся.

— Когда я вновь встречу Люка Скайуокера, вы, генерал, лишитесь брата. Или сына.

Столь бурная реакция заставила Лею вздрогнуть.

— Почему? — спросила она с горечью. — Что твой дядя сделал тебе? Зачем тебе нужна его смерть?

— Не спрашивайте меня… спросите у самого магистра, если встретитесь с ним. Интересно, решится ли он смотреть вам в глаза после всего, что случилось…

— Случилось — что? — генерал в испуге поджала губы.

— Не притворяйтесь, будто вам ничего неизвестно! Вы должны знать, что он сделал со мной, кем себя возомнил… без вашего дозволения он не решился бы на эту авантюру.

«Сделал с ним? Что и когда? Какая авантюра?» Сердце генерала Органы наполнилось ужасом непонимания.

Кайло угадал ее чувства — и на его лице забрезжила та самая фамильная кривая усмешка, доставшаяся сыну от отца, которая сейчас, в слабом ночном освещении, казалась особенно пугающей.

— Какая удача! Значит, вы ничего не знаете? О нет, я не стану рассказывать. Но безумно хочу оказаться рядом с вами и с вашим братом, когда ему придется поведать вам все самому.

Внезапно Лея испугалась — уж не бредит ли он?

— Возможно, вы правы, — тотчас согласился юноша. — Может, это и бред. Я уже сам с трудом понимаю, где явь, а где безумные фантазии.

Как раз это состояние — когда разум не способен отличить сна от действительности — и называется бредом. Кайло был хорошо знаком с ним, много раз наблюдая, как бредят пленники, угодившие к нему на допрос.

А теперь вот попался он сам — и варится заживо во всей этой бессмыслице, словно в брюхе у сарлакка.

— Позвольте мне уйти, генерал, — произнес он, подняв глаза и взглянув в лицо матери тем пронзительным взглядом, который сопровождает истинный крик души. — Я больше не могу здесь находиться. Не могу видеть вас. И не могу, когда вы уходите, а я остаюсь один на один с эхом нашего разговора. Разве вы не видите, я и люблю свою мать, и ненавижу ее, и каждое из этих чувств только дополняет другое, разрывая меня на части. Я никогда не смогу забыть того, что было. Скажите, наконец, считаете ли вы меня своим сыном? Или заботы о других детях — По Дэмероне, Корр Селле, Джессике Паве, Кайдел Ко Конникс (о да, теперь-то я знаю все их имена!) — было достаточно, чтобы уврачевать ваш инстинкт и забыть о первом неудачном опыте материнства? Разумеется, — продолжал Бен, в каких-то рвотных позывах выплевывая каждое слово вместе с утробной желчью, — ведь они — нормальные, настоящие дети. Они не требуют столько внимания. Они играют в обычные игры, у них много друзей. Все без ума от них — и взрослые, и их ровесники. Вы и Хан Соло являетесь для них примером, они растут на рассказах о ваших подвигах и мечтают стать такими же храбрыми воинами, пилотами, борцами за свободу. Они не ломают свои игрушки в порывах гнева и не разговаривают с невидимками. И каждое их движение, каждый взгляд не напоминает вам о том человеке, который был вашим отцом и вашим кошмаром.