Связать воедино два гоголевских тома, конечно же, можно было только через Чичикова, что автор пьесы и сделал. Но теперь важна уже не столько новая чичиковская авантюра, сколько то расположение героев вокруг него, что будут вести за Чичикова борьбу. Из первой части спектакля уверенно перейдет во вторую всемогущий юрисконсульт (Евгений Парамонов), фигура которого становится все более фантастической и инфернальной. Это он разработает планчик по перехвату наследства миллионерши Ханасаровой Чичиковым. Это он научит теплохладного Чичикова соблюдать для виду «постный образ» благочестивого молитвенника. Это он и его чиновники кажутся персонажами, нагрянувшими из «Бесов» Достоевского, которым давно и все позволено князем мира сего. С другой стороны, В.Малягин, в согласии с Гоголем, двинет навстречу Чичикову героев благодеятельных — создаст положительное русское государственное пространство. И смело поместит в него и честного в служении генерала-губернатора (вторая роль И.Костолевского), и благочестивого миллионера Муразова (Игорь Охлупин), и крепкого работника — помещика Костанжогло (вторая роль Виктора Запорожского). Между силами юрисконсульта и этими героями во втором действии и будет происходить духовная брань, где Чичикова, словно канат, перетягивают то в одну, то в другую сторону. И хотя о завершении окончательного переворота в душе главного героя мы можем судить с осторожностью — все же, повторю, он явно намечен…

Вторую часть спектакля вполне можно было бы назвать «Чичиков и Россия». Россия, которой можно не стыдиться, которая крепка благочестием народа (для Гоголя помещик и миллионер отнюдь не классовые враги, но тоже законно входят в состав народа) и справедливой властью. Горнее и дольнее перетекает друг в друга. В монологах старика Муразова и генерал-губернатора высказал театр две опорные гоголевские темы — опорные и до сего дня, если конечно, духовную реальность понимать именно как реальность, и считать, что высокому чиновнику быть государственником — это нормально. Ненормально все остальное — когда слова губернатора (как и все второе действие в целом) кажутся критику «полубольным сном истерзанного сомнениями Николая Васильевича, в котором множатся риторические вопросы к Отечеству», когда «идеальный государственник» князь-губернатор Игоря Костолевского вызывает подозрительность уже тем, что так безупречно чист его белый вицмундир, сбросив который он обращается к согражданам просто, по-человечеству (как говорили в старое время).

Монолог князя, генерал-губернатора в исполнении Игоря Костолевского — важнейшее место спектакля. Во-первых, власть представлена во всей стати и великолепии (и красавец-Костолевский тут решительно на месте), что сегодня сразу раздражает, так как над властью принято надсмехаться, правда, при этом, никогда не отказываясь от ее официальных ласк. Во-вторых, власть представлена как сила (очень уместен огромный золотой двуглавый орел, занимающий все срединное пространство сцены) и как строгий судия. «Я знаю, — со сдержанной силой говорит князь-губернатор, — что бесчестие у нас сегодня сильно укоренилось. Так сильно, что быть честным стыдно и позорно… Но настала такая минута, когда мы должны спасать землю свою, спасать свое Отечество. Я обращаюсь к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и которым понятно слово “благородство”… Братья, наша земля погибает! Она гибнет не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих. Уже помимо законного управления образовалось другое правление, гораздо сильнейшее всякого законного. Уже все в нашей жизни оценено и цены объявлены всему свету… И никакой самый мудрый, самый честный правитель не в силах поправить зла, пока каждый из нас не восстанет от неправды. Я обращаюсь к тем, кто не забыл, что такое благородство мысли. К тем, у кого еще жива душа и прошу вспомнить, что есть долг, который нужно отдавать здесь, на земле…»

И зал эти слова действительно пробирают, а вот профессионалам-знатокам они кажутся чуть ли не покушением на «права человека», если чему и соответствующие, то исключительно «казенной части» нынешних веяний времени. Еще бы, князь требует военного трибунала над преступниками (правда потом их же милует, веря раскаянию). Публика аплодирует, а критика наблюдает: ага, вот они чему аплодируют — монологу, «написанному Гоголем в дурную и бездарную годину»! Увы, прием известный — как только всерьез, положительно скажешь о своем государстве, как только дашь определенную оценку событию и герою — тут же услышишь язвительный окрик, как того требует «пропаганда демократии». Услышишь о примитивности черно-белого подхода и надменное напоминание, что Чичиков пошл, пошл и еще раз пошл; что Чичиков не способен к нравственному перерождению, потому и сжег Гоголь второй том.

Положительность как таковая сегодня не в моде — в моде Россия в стрессе. Между тем, если и живо сегодня наше Отечество, то со всем терзвомыслием именно Гоголь сказал о живительном источнике устами благочестивого Муразова: «Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что перед собою стали виноваты — перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше — быть великими человеком, а вы себя запропастили и погубили». Обращение к Чичикову — это и обращение к каждому в зрительном зале: не то важно, сколько оборок на вашем платье, но то важно как распорядились вы «богатыми дарами». Потому и Костанжогло вырастает в спектакле в столь симпатичную фигуру, что он, живя своим (трудом и умом), жтвя по необходимости, сумел дары сохранить, поделиться ими с другими, сумел отдать долг, «который нужно отдавать здесь, на земле».

Спектакль театра им. Маяковского — это не «страшные маски русской жизни». Его глубину можно постигнуть только очами веры. Ни оптимистический взгляд на спектакль (Чичиков может нравственно измениться!), ни пессимистический (монолог о нравах губернатора — это только пафос!) здесь ничего не дадут. Современность спектакля «Мертвые души» не в оптимизме, и не в пессимизме, а в серьезном отношении к человеку. Если учесть сколько расплодилось «явлений культуры», где человек — всего лишь «сырье»; если понять, что чем больше «гуманизма», тем меньше человека, то призыв маяковцев стать самим собой, полагать себя высоко — чрезвычайно актуален. Но это полагание нам предлагают произвести именно в пространстве христианского догмата о бессмертной душе. Если Бога нет, то все позволено — говорил герой Достоевского. Если «от бессмертия никуда не деться», то лучше себе многое не позволять — говорит герой современного прозаика Веры Галактионовой. В драматическом театре им. Вл. Маяковского разделяют это убеждение. Любопытно, что признать инфернальную реальность юрисконсульта человеку современной культуры проще и естественнее, чем поверить в бессмертие души. А потому ее, живую душу, запросто продают на аукционе в Интернете… Между тем в спектакле С.Арцибашева обилие веры выступает главным источником отношения к России и русскому человеку — и это, безусловно, ново в судьбе гоголевских произведений на нашей сцене.

2006 г.

Какую писательскую судьбу можно назвать счастливой? Ту ли, что отмечена серьезными литературными премиями, представительствами в президиумах, называнием имени в списках выдающихся современников и большими тиражами книг? Или ту, что полна радостью творческого труда, проникновенным чтением близких по духу людей, их абсолютным пониманием писателя? Творческая зрелость Валерия Королева пришлась на те годы, когда «внешнее» признание (тиражи, премии) совсем разошлось с внутренними достоинствами литературы. Девяностые годы и в литературе все спутали и смешали, а перестроечный бум своей мутной волной уносил все дальше вглубь все подлинное, выбрасывая к читателю пену, смуту чувств и смуту мыслей. Но Королев не стал бороться за место в модных писательских тусовках, критических рейтингах. Он и прежде, и до конца своей недолгой жизни жил и творил наособицу. Вдумчиво. И совсем не случайно среди его читателей были Виктор Астафьев, благословивший его в литературный путь, да не менее чувствительной к правде Николай Страшинов, написавший в 1996 году предисловие к книжке «Древлянская революция» и назвавший прозаика «мастером». Мастером русского слова.