Крамской, правда, тоже умел передавать «задумчиво глядящие» глаза. Но для него, конечно, в портрете Мусоргского особенно поразительны были недостижимая широта и свобода письма, пленэристическая осветленность пространства - светлое лицо на светлом же фоне (у Крамского - всегда освещенные лица на темных фонах): форма моделируется не светотенью, а градациями цвета. В этих своих качествах портрет Мусоргского, написанный в самом начале 1880-х годов, значительно опередил (как то было в предшествующее десятилетие с Бурлаками) современное ему состояние русской живописи, предвосхищая то, что ближе к концу десятилетия появилось в ранних портретах Валентина Серова и Константина Коровина.

Холст, масло. 78 х 63 см

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Репин долгие годы был со Стасовым в тесной дружбе. В своих мемуарах он называет его «рыцарем в благороднейшем смысле слова», «рожденным для искусств», много и охотно пишет о его «пылком темпераменте» и «возвышенной душе». Между тем в репинском портрете акцентированы иные характерные черты - как раз те, которые составили Стасову репутацию «идейного вождя» русского реализма, бескомпромиссного противника «искусства для искусства». В очерке фигуры, в движении головы, полуоткрытых губах, фиксированном, прямом взгляде отчетлив «сценарий» портрета - критик, созерцающий произведение искусства. По свидетельству Репина, Стасов был «грозою многих критиков, его боялись». Репин поразительным образом «угадал» в фигуре критика не только «пламенного рыцаря», но и сурового консерватора, агрессивновраждебного по отношению к художникам нового поколения, каким он предстает, например, в воспоминаниях живописца Василия Переплетчикова. Переплетчиков описывает беседу Стасова и Валентина Серова на одной из выставок:

Во время концерта в Дворянском собрании. 1888

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

«Наконец, с величественным видом, с каталогом в руке появился знаменитый критик Стасов. Он ходил по выставке и жевал губами. Словечко “декадент” уже было изобретено, оставалось только его употреблять кстати и некстати.

- Не хочется встречаться со Стасовым, - говорит мне Серов, - скроюсь в комнату при выставке, где пьют чай, авось не встречусь.

Пробиваясь в эту комнату, сталкивается со Стасовым.

- А-а-а... Серов, здравствуй.

- Здравствуйте.

Берет Серова за руку и с видом человека, имеющего власть, ведет его к картинам.

- Я должен задать вам один вопрос, - говорит Стасов. — Правда ли, вы не признаете картины с содержанием?

- Не признаю.

- Так-с.

Вид у Стасова зловещий, он очень и очень “не одобряет” и не скрывает этого. Он встает и подходит к столу со скульптурой.

- Скажите, не смотря фамилии автора, хорошо или нет, - говорит Серов. - Скажите.

Стасов стремится раскрыть каталог.

- Нет, нет, не смотрите.

Стасов раскрывает каталог, стремительно ищет №№.

- Врубель, - восклицает он, - конечно, скверно».

Холст, масло. 175 х 280 см

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Тема крестного хода - одна из популярнейших в русской живописи, начиная с Василия Перова. Однако Репин не имеет соперников в изображении толпы, шествия. В Крестном ходе толпа показана как единый массив. Но когда взгляд начинает выхватывать отдельные фигуры, создается впечатление, что Репин буквально каждое лицо увидел в жизни - рядом с этой живостью все прежние «шествия» выглядят условными интеллектуальными конструкциями.

Василий Перов. Сельский крестный ход на пасхе. 1861

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Из эскизов явствует, что Репин первоначально был увлечен декоративным эффектом - изумрудная зелень леса, и на ее фоне - золотая риза священника и пестрая толпа. Но, как писал Репин, «эксплуататоры края - кулаки ... вырубили мои любимые леса, где столько у меня детских воспоминаний» - и в самой картине толпа движется на фоне пригорка со свежепорубленными пнями.

В характеристиках привилегированной части толпы - мещан, купцов, кулаков и помещиков - отчетливы обличительные интонации, имеющие своим источником критическую тенденцию 1860-х годов.

На лицах - выражение притворного благочестия, сознание собственной значительности, важность, граничащая с чванством.

«Чистая публика» отъединена шеренгой пеших и конных урядников от толпы нищих странников, возглавляемой горбуном. Эта толпа и особенно этот горбун, для которого по природе невозможно внешнее благолепие, должны олицетворять безыскусственную народную веру. Но страстный порыв горбуна изначально дискредитирован театральной саморепрезентацией привилегированной публики, которую горбун не видит, и потому не ощущает безысходности, трагизма своего порыва.

Холст, масло. 160,5 х 167,5 см

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Картина, показанная на XII передвижной выставке, входит в повествовательный цикл, посвященный судьбе русского революционера-народника. Символический пунктир этой судьбы, особенно внятный современникам, обозначен изображениями на стенах комнаты: портреты Шевченко и Некрасова, кумиров революционного студенчества 1870-х годов; между ними - гравюра Христос на Голгофе: сравнение народнического подвижничества с жертвенным служением Христа относилось к числу весьма популярных аллегорий. Справа, на боковой стене - широко известная и узнаваемая современниками фотография Александра II в гробу. Это напоминание об убийстве царя-освободителя народовольцами.

Картина появилась на выставке вскоре после амнистии ссыльным народовольцам. В контексте таких напоминаний о «мятежах и казнях», омрачивших «начало дней» царствующего монарха, появление ссыльного в стенах родного дома получает характер неожиданного чудесного явления с порога небытия, иначе говоря - воскресения. В очерке силуэта и позе матери, поднимающейся с кресла навстречу сыну, отчетливо узнаваема иконография фигур, созерцающих чудесные явления в сюжетах Воскрешение Лазаря, Христос в Эммаусе и т. п. В ближайшей перспективе этот мотив имеет аналогию в картине Иванова Явление Христа народу. Русская история как часть всемирно-исторической драмы, неожиданно, вдруг втеснившейся в интерьерный семейный круг, или, выражаясь словами Достоевского, «вечность на аршине пространства», - таков был замысел Репина, потребовавший долговременного труда: фигура и особенно лицо входящего несколько раз переписывались уже после того, как картина была выставлена и приобретена Третьяковым.

Моделью для главного героя послужил, в частности, Всеволод Гаршин. «Этой кротости, этой голубиной чистоты в человеке мне еще не приходилось встречать. Как кристалл чистая душа!» - писал о нем Репин.

Без этого ореола историко-культурных, современных и вечных ассоциаций репинская композиция - всего лишь снимок с «живой картины», пантомимическая постановка в мастерски написанном интерьере.