Лица Итачи не было видно, он продолжал сидеть спиной, чуть наклонив голову вниз и что-то обдумывая. Его плечи едва поднимались, дыхание было спокойное, но он молчал, не шевелясь.
Торуне, снова убрав свиток под плащ, цокнул языком и тяжело вздыхнул:
— Итачи-сан, если не согласны, не будем тянуть зря время, я…
— Я же уже сказал, — Итачи внезапно спокойно, даже для Торуне, который нервно сглотнул, пугающе спокойно поднялся со своего места и повернулся. Его глаза, темные, ужасно пустые, хладнокровные, смотрели на человека напротив, как будто испытывали его на прочность. — Я сделаю это ради Конохи. Не ради вас, ради деревни. Но прошу, навсегда оставьте в покое моего младшего брата, я не буду искать с ним встреч. Считайте, что это гарантия нашего с вами договора. Что мне теперь делать?
— Одевайтесь, — приказал Торуне, кивая на сверток у своих ног. — Я подожду у двери. Бежать не вздумайте, мальчишка умрет. Как будете готовы, выходите в коридор.
Оставшись наконец наедине с самим собой, Итачи начал быстро и без промедления одеваться в предложенную ему одежду, которая оказалось формой АНБУ Хокаге. Также в одежде лежало оружие в виде кунаев и сюрикенов. У Торуне на поясе была еще одна катана, стало быть, ее выдадут на миссию.
Итачи не боялся стать преступником, он готовился дать людям шанс снова смеяться и улыбаться в мире без войны. Это был его долг.
Итачи не боялся прожить жизнь, скитаясь как беглец; он готов был скрываться, если Скрытому Листу это будет на пользу.
Итачи не боялся того, что Саске он никогда больше не увидит. Главное, что он жив, остальное было не нужно, неважно, мелочно. Это все, чего хотел Итачи: охранять и защищать ценой своего существования.
Самое дорогое, что было в его жизни: Скрытый Лист и младший брат.
Ради них он готов был отдать все. А ради одной из этих двух вещей, он готов был пожертвовать другой.
В этот момент Итачи сделал окончательный выбор между деревней и своим братом.
***
Саске казалось, что он умер. Он ничего не помнил, но знал, что его кто-то нес; раскрыть глаза было слишком трудно, по телу, особенно по спине, растекалось что-то невероятно горячее и липкое, пропитывающее одежду насквозь. Скорее всего, при падении он потерял сознание из-за боли, потом, когда, придя в себя, в первые секунды бездумно пробовал пошевелиться, с отвращением обнаружил, что лежит в луже собственной крови. Снова все резко ушло из памяти, грянула оглушающая тишина и темнота, иногда сознание моментами всплывало, и Саске ощущал, что его несут куда-то.
После всего этого следовали долгая горячка, бред, Саске казалось, что он куда-то без остановки бежит, он видел перед собой множество врагов, сражался с ними, убивал их, ранил. Тело ужасно ныло, даже когда разум был в бессознательном состоянии, а иногда, мельком опомнившись, Саске чувствовал, что его перевязывают. Он видел над собой чье-то бледное расплывшееся перед глазами лицо и снова пустоту.
В этой пустоте он слышал собственный полушепот сухими запекшимися губами, мучился от тяжелого бреда, стучащего в голове и шумящего в ушах, от мелькающих картин прошлой и будущей жизни, а еще он слышал чей-то навязчивый отвратный голос, женский, который то смеялся, то что-то говорил, то пел, хрипя в конце. Саске горел желанием ее убить, думая, что женщина сидит рядом. В своем сознании он ее много раз убивал, жестоко разрубал на куски, уничтожал собственными руками, но она продолжала и мертвой смеяться и кричать; Саске не подозревал, что это лишь плод больного горячкой воображения.
Он ясно помнил, что умер. Он видел перед собой плотную темноту, когда горячка прошла, он слышал со стороны, как люди подходят к нему, берут его затвердевшее тело, видел свет огня, в котором сжигали его, чувствовал, как обгорелые кости палочками складывают в урну и хоронят, хоронят, хоронят, и никто не плакал на этих похоронах.
Потом Саске окончательно забылся, успокоившись и уснув крепким здоровым сном.
Он очнулся так же быстро, как и впал в бред. Так и не открывая своих глаз, медленно, как будто двигался в воде, неожиданно легко коснулся тыльной стороной ладони своего лба, влажного от холодного пота. В помещении гулял звук непонятного треска, кажется, огня в очаге; с закрытыми веками Саске осознавал, что лежит в темном месте, точнее, в помещении, не под открытым небом. Первой осознанной мыслью было короткое: «Где я?».
Саске не чувствовал ожидаемой после тяжелых ранений слабости в своем теле; наконец, осознав, что все это время пробредил, метаясь между действительностью и ирреальностью, он без труда открыл свои глаза и тут же столкнулся с нависшим над ним бледным лицом.
— Ты как? Проснулся?
Голос был незнакомым, Саске же пытливо, сдвинув брови, разглядывал так же неизвестное лицо над собой. Это был молодой человек, парень, который мог оказаться ровесником Саске. Темные волосы лежали на голове послушными прядями. У незнакомца были черные глаза, абсолютно стеклянные, на губах — невероятно приторная и почти детская улыбка, вовсе не подходящая к выражению лица.
Саске попытался прочистить пересохшее горло и едва-едва заставил себя слабо выдавить:
— Да.
В коротком «да» он не узнал своего натянутого голоса. Ему внезапно захотелось перевернуться с затекшей спины, прилипшей к ткани футона, но тело показалось настолько тяжелым, что он даже не смог напрячь его, вызывая этим движением лишь тупую боль.
— Где я?
— Не волнуйся. Ты у друзей, — снова улыбнулся незнакомец. — Меня зовут Сай, я буду ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.
— У каких друзей?
— У знакомых из Конохи. Пить сможешь?
Саске кивнул, все же упрямо пытаясь привстать. Превозмогая головокружение, темноту в глазах, слабость и боль, он смог подняться на локти, чтобы оглядеться вокруг.
Это была темная и маленькая комната, как будто подвал или камера, в одном углу которой стоял одинокий стол, где Сай, стоя на коленях, разбирался с водой; в другом углу тлела свеча, чьи тени, переплетаясь и перемешиваясь друг с другом, отплясывали на потолке. Трещал не очаг, а где-то забившийся в доски деревянного пола сверчок.
Саске лежал на промятом футоне, грязном и засаленном пОтом горячки, со следами засохшей на ткани крови. Свои грудь и живот он обнаружил крепко стянутыми перевязочными полотнами, ноги, чтобы они не мерзли, прикрывало тонкое коричневое покрывало из грубой ткани, которой пользовались крестьяне. Саске поморщился, когда попытался откинуть импровизированное одеяло, к своему удивлению замечая на ногах свободные льняные штаны.
Его переодевали?
Саске не стал ни о чем спрашивать. Сай тем временем, вернувшись, протянул старую глиняную пиалу с водой.
— Пей, если не сможешь глотать, сделай усилие: тебе очень важно сделать хотя бы один глоток сейчас.
Глотать оказалось удивительно легко, более того, Саске показалось слишком мало живительной влаги, которую он выпил под конец почти залпом. Мучительная жажда — организм не успел понять, что насытился водой, — продолжала мучить его, в пустом желудке, в котором заплескалась жидкость, проснулось животное чувство голода; Саске наконец-то осознал, в каком жалком положении он на самом деле. Раненый, перевязанный, голодный, без сил, еще и с друзьями из Конохи.
Коноха.
Саске начал настойчиво всматриваться в лицо напротив, прекрасно понимая, как это бестактно и невежливо, скорее, пошло и постыдно выглядит со стороны, но все же и сам Сай смотрел на него во все глаза, уже, слава Богам, без глупой улыбки на лице.
Саске как ни старался, не мог вспомнить этого человека, в деревне он его не видел, может, он не был шиноби? Но замеченные при первом мимолетном осмотре комнаты кунаи на столе и катана на полу, говорили об обратном, если здесь только не живет еще один человек.
Саске отвел свой все еще мутный взгляд в сторону. При упоминании о деревни внутри все тошнотворно и злостно вспыхнуло: вечная ненависть за ее предательство. Дважды предательство. Саске давно, еще несколько лет назад понял, что Коноха не умеет быть благодарной своим воинам, но тяжелее всего было понимать, не то, что родная деревня пыталась убить тебя, уничтожить, выгнала из-под своего же крова, за все труды и жертвы, за всю кровь и пот предала твое имя забвению, прокляла, изгнала, отторгнула; Саске знал, что для него его семья и клан были важнее Конохи, и чувства к ней не были настолько сильны, чтобы не пережить всего этого, но насколько должно быть обидно истинно преданному Скрытому Листу Итачи, который отдал намного больше, чем думали об этом Учиха.
