— Саске…

Итачи сглотнул, поморщившись.

Ему было невыносимо ощущать, как брат нетерпеливо трется горячим и влажным членом о его ягодицы, толкается в них, постоянно оттягивая главный момент. Ему странно было ощущать себя в ловушке собственного младшего брата, но это так приятно, позволять ему целовать свое плечо. А еще из-под полуопущенных ресниц странно было наблюдать, как Саске целует и сдавливает бедра ног брата, расслабленно лежащие на его же плечах и спине, странно смотрит в это время, не отводя взгляда, не то насмехаясь, не то восхищаясь.

«Почему я всегда думаю о нем? Все делаю только для него? Итачи, почему? Я не хочу так, я сильнее, чем ты думаешь, да, я тебя ненавижу, всегда ненавидел, а сейчас еще сильнее, слышишь, чувствуешь? Я только сейчас осознал, что мы не можем не быть жестокими друг к другу, не можем не ненавидеть», — говорил этот взгляд.

В нервном рывке Саске стиснул Итачи как можно сильнее, сдавленно простонав от разрывающего его внутреннего крика тому в плечо, и тут же замер, невольно расслабляясь: брат обнимал в ответ, ласково гладя по голове, перебирая мягкие волосы.

Саске, как будто снова получив возможность дышать, приподнялся и внезапно ужасно неправильным голосом, после жестоко желания, почти хладнокровного и циничного в глазах, выдавил донельзя тихий и ласковый шепот:

— Я не буду терпеть больше.

Саске был на пределе, Итачи чувствовал это; пытаясь изо всех сил расслабиться, когда в него начал проникать влажный член, горячий, твердый, он закрыл глаза. Саске двигался неожиданно осторожно, маленькими толчками, медленными покачивающимися движениями, перебирая волосы брата в руках; его как никогда переполняли эмоции, начиная от невыносимого злорадства и заканчивая щемящей нежностью.

Обвив руками Итачи, Саске выдавил на губах мстительную, плотоядную ухмылку. Ему хотелось, смотря в глаза напротив, уничтожать, убивать это существо, приносить боль, какая самого заставляла страдать, и в то же время трепетная осторожность, что казалось, еще чуть-чуть, и Саске точно в припадке начнет жаждать его крови. Ведь толкнись чуть быстрее, чуть не сдержаннее и грубее, можно сделать невыносимо больно, можно пустить кровь, но стоит ли?

Настолько трудно было толкаться в узкие ягодицы, почти невозможно, болезненно тяжело двигаться внутри в узком кольце, что Саске, шипя сквозь сжатые зубы, сжал ноги Итачи грубее.

В тот момент, когда он почувствовал, что полностью вошел в тело брата, отстранился, вглядываясь в лицо напротив. Сдавленно улыбнулся, нагнулся к Итачи, пытаясь прижаться ближе, перехватил его ноги на своих плечах крепче и позволил чужим рукам притянуть его ближе к брату.

Далее Саске почти ничего не помнил. Только чувствовал, как Итачи под толчками двигается под ним, вздрагивая; чувствовал, как входит внутрь, сильнее, быстрее, со свистом дыша и крупно вздрагивая, как позволял себе дерзости, когда, осторожно улыбаясь, изменял и ритм, и частоту своих движений; гладил и ледяное кимоно, и горящее тело брата, не оставляя без ласки его член, и свое собственное тело, — это было невыносимо.

Казалось, что внутри все рвалось на множество частей. От напряжения, съедавшего все ко всем чертям.

От радости, которая вином ликования ударила в голову.

От тепла родного тела и его запаха, ведь Итачи еще, наконец, и задышал неровно, сбито, прикрывая глаза, и перебирая растрепанные мягкие волосы Саске.

От ненависти, рождающей и любовь, и страсть.

«Еще ненависти, больше, Саске».

Тот как будто повиновался, жестче входя в податливое ему тело.

То медленно, как крупная капля стекает вниз по стенке пиалы, опускаясь на дно и сливаясь со всей водой.

То быстро, как бьет по лужам хлесткий летний ливень.

Итог был один: Итачи, слушая бессвязный шепот над собой, понимал, как просчитался в своих чувствах, мыслях и представлениях о жизни.

Их, братьев, с самого начала существования соединяло не что иное, как ненависть друг к другу. Она же была всем остальным. Всегда. Вечно.

Она же была влечением.

Она же носила маску любви.

Саске, жадно толкаясь и закидывая голову назад, наклонился над самыми губами старшего брата, кривя рот в страстной усмешке.

— Ненавижу.

Глаза в глаза.

Улыбка Саске была сейчас жестокая, надменная и одновременно невероятно нежная.

— Саске.

— Что?

Итачи обхватил его голову и прижал к груди.

Он не отпустит его никогда. Никогда, нет! Нет!

Пусть ненавидит, сильнее, чем сильнее ненавидит, тем больше, оглушительнее любит.

Итачи стиснул зубы. Пусть так, и никак иначе.

Саске балансировал на грани безумия и реальности, крепко сжав губы, хрипя в грудь старшего брата и вбиваясь в его податливое тело.

Он продолжал двигаться, только более плавно, неудержимо вздрагивая, когда кончил, — напряжение отхлынуло в мгновение, уступая место ленивому утомлению, но тело словно жило отдельно. Саске, расслабляясь, опустился, хрипя открытым ртом; что-то громко и сбито стучало под ухом, что-то поднималось и опускалось под головой.

Саске окружало нечто теплое, что-то свое, родное, сильное, крепкое, что защищает и что можно защитить, глупость или удача всей жизни, кто знает. Саске едва нашел в себе силы, повинуясь внутреннему позыву, приподняться на локтях.

Все постепенно ускользало из сознания, растворяясь и рассыпаясь, остались лишь немигающие темные глаза напротив.

Глаза Итачи. Саске их любил больше всего. Первое из воспоминаний, которое он хранил о своем брате: его бездонные, усталые и печальные глаза. И почему-то редко-редко трогательно ласковые.

Потом снова накатила слабость, которая заставила вновь опуститься вниз.

Невероятная тяжесть и громкие удары все так же под ухом.

Саске так и остался лежать на своем брате, закрывая глаза. Он устал, вымотался и физически, и духовно, что сил хватило только на то, чтобы осторожно улыбнуться и все же слезть с такого же измученного тела, невероятно покладистого, гибкого и мягкого, как тающий воск.

Саске притянул брата ближе, упираясь своим подбородком тому в затылок. Итачи позволил уголкам своих губ дрогнуть в снисходительной улыбке.

Ненависть.

Смирение.

Сила.

Любовь.

Холод.

Жестокость.

Боль.

Горечь.

Отчаяние.

Все одно, все вместе, все сплетено, все, что движет братьями Учиха.

========== Часть 2. Резня. Глава 4. ==========

Ненависть бывает холодной — враждебной — и горячей — той, которую испытываешь только к неравнодушному тебе существу. Последняя иногда казалась Саске слаще и головокружительнее любого из чувств, поскольку она сама являлась их смесью. Она же была ревностью, преданностью, любовью, холодом и проклятьем.

Первое, что сделал Саске утром, когда проснулся в смятой постели, это извинился. Он сам до конца не понял, за что именно ему пришлось извиняться, но после часа молчания, на протяжении которого старший брат опять читал, а Саске одевался и убирался, это вырвалось случайно, однако совсем не извиняющимся тоном, а, напротив, таким, каким делают одолжения.

Итачи только потрепал брата по голове в ответ, когда тот нагнулся к нему, настойчиво отводя рукой мешающий их близости свиток.

Действительно, глупость.

Но прощение просить, по мнению Саске, все же стоило.

Итачи прихрамывал, подходя к чайному столику, и его младшего брата это забавляло.

Стоило извиниться за такую выдающую себя походку.

Неджи еще утром попросил Саске зайти к Изуне. Саске без удовольствия думал о предстоящей встрече.

Итачи наливал в пиалу крепкий и резко пахнущий травами чай, в то время как его младший брат на коленях встал сзади, опираясь локтями о его плечи и подпирая подбородок кистями своих рук. Итачи отставил заварочный чайничек, треснувший у самого его дна, и аккуратно поднял наполненную пиалу над собой, передавая ее Саске. Тот, поморщившись от неудобства, взял ее одной рукой и пересохшими губами отпил крепкий и уже порядком остывший чай.