Ценой чего угодно. Это для Итачи не было жестоко.

Вечная ошибка Учихи Итачи: недооценка своего брата.

Саске, поднимаясь с футона, прошлепал босыми ногами по татами, потягиваясь и в то же время недовольно хмурясь; сел у столика с едой, но к палочкам не притронулся, поворачиваясь к рядом сидящему Итачи, который так же смотрел в глаза своему брату, словно настойчиво ожидая того, что он скажет. Так как старший брат молчал, пришлось делать шаг навстречу самостоятельно:

— Поздравляю с началом новой жизни в нашей новой тюрьме. Тебе не кажется, что разумнее воспользоваться этой катаной на стене и убрать все препятствия с пути? — Саске, закончив свой недолгий монолог, ждал ответа от брата. Настойчиво, упрямо смотря тому в глаза.

— Не кипятись, — Итачи в этот раз не заставил себя долго ждать. — Не ссорься с кем не попадя. Ответы на вопросы раскрываются сами. Завтра все увидим.

— Почему ты боишься этого завтра?

Итачи покачал головой, обрывая разговор.

— Ешь, ты голоден, истощен. Никаких вопросов на сегодня, чем больше будешь болтать, тем больше буду я молчать.

Саске холодно повел бровью, отворачиваясь.

— Конечно, съем даже твое. Больше не думай о том, чтобы лишить меня обеда из-за какого-то Неджи. Ты поешь или мне тебя заставить?

— Поем, — кивнул Итачи и принялся за еду, не лезущую в рот, ведь надо было успокоить Саске, потому что тот начал есть лишь после того, как к нему присоединился старший брат. Из-за упрямых детей постоянно приходиться давиться тошнотворной едой.

— Приятного аппетита, — между прочим сказал Саске, не спуская глаз со своего старшего брата.

«Это ты истощен, Итачи».

***

Саске думал о том, что чаще всего человека беспокоит не столько молчание ближнего, сколько его задумчивый и грустный вид, особенно когда не знаешь причины этого состояния. Равнодушие — что еще может ранить более и сильнее всего? Особенно, если оно такое внезапное. Оно не может не вызвать вспышки ненависти и потом апатии, угасание интереса к равнодушному к тебе человеку, но как только вновь это самое равнодушие колет, сразу начинает вспыхивать прежняя святая ненависть — ненависть, основанная на нежности.

Саске давно не испытывал такого неприятного ощущения скуки и беспокойства, как сегодня. Вчера Итачи не лег спать, сказав, что уже отоспался в телеге, но когда Саске упрямо настоял на своем, он лег с ним в одну постель; однако, полежав немного и решив, что младший брат уже спит, хотя тот не спал, поскольку сам погрузился в тяжелые раздумья, встал, бесшумно прикрыв Саске одеялом; сам Итачи где-то затих. Саске не помнил, когда он успел провалиться в своих неприятных и раздражающих мыслях в сон, но когда проснулся, встретил все то же молчание и холодное отдаление, природу которого понять не мог.

Итачи, находясь в постоянных раздумьях, намеренно держал дистанцию. Подтверждал он это предположение своим молчанием и ненавистным его младшему брату равнодушием.

Точно такое было уже и раньше, когда они только начали ходить вместе на миссии, проводя все время бок о бок: без родителей, без друзей, только они и их товарищи по миссии, которых они по возможности избегали. Тогда было совсем тяжело находиться рядом друг с другом в постоянном молчании, поскольку только в тот момент Саске, наконец, ясно осознал, что слишком мало знает своего брата, как и тот — его; казалось, что их соседи знают больше о них, чем они, родные люди, друг о друге. Итачи все так же отмалчивался, Саске же, находясь в постоянных чувствах неуюта и раздражении, не находил себе места от напряженной тишины, судорожно пытаясь найти хоть один повод, хоть одну тему начать разговор, хотя бы для того, чтобы доказать самому себе, что они как-никак братья. Но о чем? О чем им было говорить? Саске не знал, все их разговоры оканчивались после пары-тройки реплик ни о чем, и снова молчание, снова затишье, пока это не стало пыткой. Единственный верный выход, который Саске находил, — многочасовая прогулка по деревням или по городам, в которых они останавливались, а когда он возвращался, Итачи уже укладывался спать, и можно было вздохнуть с облегчением, незаметно для себя нахмуриваясь.

Сегодня это ощущение вернулось. Оно было не таким тяжелым, как раньше, это молчание даже могло быть довольно уютным, Саске научился наслаждаться обществом брата без его слов, но то, в каком состоянии тот сейчас находился, не могло не напрягать. Итачи постоянно впадал в глубокие размышления; когда его звали, встряхивал головой как после пробуждения ото сна; был хмур и замкнут.

Беспокойство и молчание плавно перетекало в крови Саске в навязчивую злость. Его просто-напросто стало раздражать такое отношение к себе.

Поэтому, подобрав под себя ноги, он в очередной раз громко и серьезно позвал:

— Что с тобой? Ты сам не свой.

Итачи, все еще сидящий у окна, не повернулся:

— Мне скучно. Умираю от скуки.

— Не верю, — упрямо настаивал Саске. Прежде он отступал перед силой равнодушия и холода в голосе, но сейчас и не думал идти на попятную, слишком многого он перестал бояться и слушаться, и в чем-то это было благодаря стараниям старшего брата.

Итачи обернулся.

Его сдвинутые брови явно выражали недовольство и усталость.

— Ты слишком шумный.

— Ты слишком молчаливый. Если тебя что-то беспокоит, скажи же уже, что бы ты ни говорил, тебя-то я уж всегда слушаю в любом случае.

Привкус горечи и обиды в голосе младшего брата задели Итачи укором совести. Он прекрасно понимал, что значит его поведение для Саске, понимал, как это раздражает брата.

Но ведь родным людям приятно делать больно.

Саске не отстанет, поэтому Итачи не нашел ничего лучшего, кроме как очередного своего бессильного жеста — приподнять правую руку, плавно и медленно, чтобы широкий рукав, ниспадая, воздушно повис в воздухе, и ладонью поманить к себе брата, с легкой, ненавязчивой, но усталой улыбкой.

Саске никогда не мог устоять перед этим жестом. Он всегда знал, что за этим последуют разочарование и обида, но искра надежды на хоть маломальское сближение за счет этого жеста неумолимо поднимала Саске, и он встал, прикусив губу и шагнув навстречу протянутой ему руке.

Да, пусть он снова поддастся на обман и еще одну иллюзию, неважно.

Да, пусть снова он получит глупый щелчок по лбу, когда цель близка, когда кажется, что вот-вот тебе скажут что-то хорошее или, наконец, обратят внимание на тебя, — неважно.

Это была вечная непреодолимая дистанция. Пусть маленькая, пусть расстоянием в два вытянутых пальца, но она есть, и всегда была, и какие бы отношения ни были, она никогда не пропадет, и выражается она именно в молчании Итачи.

Саске машинально, по привычке тер свой лоб, неподвижными глазами наблюдая, как рука брата опускается вниз, а уголки его губ шевелятся, снова повторяя заезженную фразу:

— Прости, Саске. В другой раз.

Саске не шевелился, хмуря брови, молчал, так и не убрав руку ото лба, покрасневшего от щелчка. Итачи смотрел с некоторой скукой, незаинтересованно, как будто делал одолжение.

И в этот момент в Саске вспыхнула злость.

Злость и обида, тянущиеся с детства. Они не уйдут, пока будет расстояние в два пальца.

Саске протянул вперед свою кисть и нашел ею холодную ладонь Итачи. Ту самую, которой получил глупый щелчок, всегда являвшийся точкой в их дальнейших взаимоотношениях. Он сжимал ее, щупал как слепой, давил на каждую жилку, косточку, не отрывая тяжелого взгляда от брата, от его темных глубоких глаз, которые выражали искреннее удивление и неоткуда взявшееся глубокое спокойствие.

— Брат, — Саске смотрел серьезно, его взгляд не бегал, застыв на лице Итачи; он не играл, — почему ты опять так далеко? Что ты не договариваешь, скажи же.

Итачи молчал. Руку свою не выдергивал, но молчал.

Едва ли не впервые Саске ударила ревностная, эгоистичная и собственническая мысль о том, что теперь никогда и ни за что он не разделит брата с кем-то еще: с другом ли, с воздухом ли, не важно. Саске чувствовал в своем теле небывалые силы, которыми он мог раздавить Итачи или подчинить, но это вызывало только острожный трепет, ведь брат где-то глубоко внутри может быть очень хрупким, как тонкий фарфор в деревянном ящике матери.