Итачи тоже не сиял восторгом, как, впрочем, и любопытством. Он спокойно и со скучающим видом разглядывал город, но Саске заметил притаившееся в его едва заметно сдвинутых бровях недовольство.
На границе Конохи встретив отряд АНБУ, возница передал им какой-то свиток, и шиноби, прочитав его, без лишних слов пропустили вперед телегу, даже не посмотрев, кто там. Итачи в это время уже дремал, а Саске чувствовал в себе нарастающую слепую ненависть, когда услышал в рядах АНБУ тихое: «Шимура-сама».
Но все осталось в прошлом, Саске весь путь убеждал себя в том, что дороги назад нет, что все теперь будет по-другому, и неизвестно лучше ли, хуже ли, чем раньше; но как бы то ни было, в настоящем у них была в руках реальная возможность вырваться на свободу, пусть даже если не сейчас, но в будущем они с братом точно достигнут этой цели. Вопрос о том, как теперь жить, беспокоил не только Саске, но и Итачи, который слабо представлял свою жизнь без искусства шиноби. По дороге ему не раз приходила в голову мысль о побеге, но, понимая, что в ослабленном состоянии, без оружия, усталые, они с братом не смогут ничего сделать против человека с луком и стрелами, готовым их тут же пустить, — с этим заключением приходилось забывать о любой мысли о побеге.
Будущее оставалось покрытым дымкой неизвестности, а телега уже остановилась возле огромного двухэтажного дома с торжественным парадным входом. Возница спрыгнул вниз, разминая затекшие ноги и устало кидая в повозку:
— Приехали.
Братья Учиха скинули со своих голов капюшоны походных плащей.
Уже въехав в город, они отодвинулись друг от друга как чужие, сев по разные концы телеги, поэтому переговариваться не успевали, стесненные обществом вечно свистящего себе под нос провожатого.
Саске, ступив ногами на твердую и пыльную дорогу и слушая, как сзади раздается звук короткого и глухого прыжка Итачи, поднял голову и посмотрел на то, где им предстояло жить, а вернее, где им предстояло находиться в пожизненном заточении.
Это было, как уже сказано ранее, огромное здание, широкое, с высоким входом, из приоткрытых парадных седзи которого выглядывали женщины, тут же спрятавшись, когда возница обратил на них внимание. Глаза, привыкшие к пейзажам деревни, не могли найти привычного очарования жилых домов Конохи: впереди не оказалось разбитых живописных клумб: высокий забор прямо и сухо упирался в парадный вход.
Это был не жилой дом. Саске сразу понял это.
Итачи, остановившись рядом, также без явного интереса рассматривал свой новый дом, где им придется существовать весь остаток дней их жизней; лицо его выражало холодное равнодушие, он даже не потрудился выдавить слабую и совсем неласковую улыбку Саске, который повернулся к нему, расстегивая от жары плащ.
— Куда нам идти? — уставший от духоты весьма сухо кинул он вознице. Тот, распрягая взмыленную лошадь, пожал плечами:
— Изуна-сама не давал по этому поводу никаких указаний.
«Изуна-сан. Учиха Изуна-сан, никогда не слышал о таком человеке в нашем клане», — Саске снова перевел свой блуждающий взгляд на Итачи.
Единственное, чего он сейчас по-настоящему желал, — это заснуть в чистоте и уюте впервые за все эти дни, чтобы набраться сил, все понять, осознать, начать что-либо делать. Но сначала смыть с себя все, что связано с Конохой, потому что это слово неожиданно резко поднимало необыкновенно сильное отвращение в душе, что казалось, оно чувствовалось физически, и пот на коже был свидетельством налета проклятой деревни. Саске больше не видел связи между своей прошлой жизнью и, как он думал, предавшим их с братом Скрытым Листом.
Жизнь полна иллюзий, жестоких и сладких, вечных и кратковременных. Одни разрушаются и падают вниз подобно обломкам скалы, чья потрескавшаяся порода с потоком бушующей воды стремится с грохотом обвалиться на дно ущелья, разбиться на острые и мелкие камни, обратиться в пыль; другие же рождаются, пробиваются наружу как растение, едва его семя чувствует над собой палящее горячее солнце.
Иллюзия честной жизни шиноби и их мира была самым частым заблуждением в жизни почти всех ниндзя. Рано или поздно по какой-либо, к сожалению, зачастую трагической причине шиноби оказывались один на один с режущим глаза светом правды. Не стоило идеализировать и бесконечно поклоняться миру скрытых деревень, его устоям, законам, но многие, да что там многие, никто не думал об этом, и истина, даже если учесть, что она была и закономерной, и обыденной для жизни, — истина начинала казаться главным разочарованием, разрушающим все собой.
Плохие и хорошие, грязные и миротворческие стороны — шиноби должны были видеть все.
Итачи выглядел неимоверно устало и истощенно: бледный, с впалыми щеками; глаза, с нескрываемым равнодушием разглядывающие пространство вокруг, потеряли свой прежний внутренний блеск. Саске, который, впрочем, выглядел не лучше, молча и с застывшим неопределенным выражением во взгляде смотрел на него, забывая на секунду, что хотел спросить у провожатого. В его голове не укладывалась мысль о том, что сейчас они могли уже быть мертвыми, не видеть яркого летнего солнца, не чувствовать его тепла. Так странно было об этом думать и почему-то холодяще ужасно.
Саске не мог понять, что сейчас чувствует. С одной стороны, удручающую тяжесть перед практически законченной для него жизнью, с другой — ликование манящей свободы, которую придется достичь любым способом. Он никогда не думал о ее существовании, он всегда был доволен своей жизнью и не размышлял об этом, а сейчас возможность свободы свалилась на голову Саске как гром среди ясного неба. Не за горами момент, когда никто не посмеет управлять его жизнью, жизнью брата, что-то указывать, запрещать и заставлять, что одновременно и опьяняло, и вводило в недоумение: как же теперь так?
Что бы ни было впереди был один путь. Их общий с братом; Саске, украдкой смотря на Итачи, позволил себе мысленно облегченно вздохнуть, упиваясь пугающей эйфорией. Что бы ни было дальше, где бы они ни жили, все пройдет и будет одна дорога.
Итачи, давно чувствуя на себе взгляд младшего брата, только сейчас соизволил снизойти до него своим, встречаясь с его усталыми и вопросительными глазами, ужасно упрямыми, с долей холода, напряжения и неожиданной ласки.
Они читали в глазах друг друга одну и ту же, к сожалению, тяжелую и темную мысль. Но это почему-то и успокаивало, и напрягало, и вселяло уверенности, что все пройдет.
У них была опора. Так всегда должно было быть: на расстоянии ли, в любви ли или в ненависти, но точно всегда.
— Ого, какие мальчики, — по-развязному цинично и вульгарно протянул хриплый женский голос. Саске и Итачи посмотрели в одну сторону.
У парадного входа, оперевшись роскошным бледным плечом о тростниковый забор, стояла молодая женщина; рукой она поправляла огромный пучок волос на макушке. Ее покрытое первыми морщинами и броской косметикой лицо выражало похотливую усмешку; губы, обхватившие краешек длинной трубки, вульгарно ухмыльнулись, в то время как глаза беспардонно заинтересованно разглядывали прибывших узников. За высокой фигурой женщины, облаченной в длинное пестрое кимоно с огромным красным оби, связанным неприличным и вызывающим бантом за спиной, стояли две девушки, одетые так же ярко, но носившие на лице меньше белой пудры и не красившие губы в ярко-вишневый цвет. Они перешептывались и, кажется, даже по-девичьи робко поглядывали на братьев, тогда как старшая женщина сладко улыбнулась, снова спросив охрипшим от курения голосом:
— Какие сочные и молоденькие, вы откуда и к нам ли? — губы, вытянувшись в трубочку, выпустили дым.
Вульгарность и бесстыдность, да просто даже невоспитанность и неприличие заставили Саске невольно с досадой поморщиться, внутренне съеживаясь: чего он совсем не желал, так это жить с женщинами, причем, с такими.
— Доброе утро, — кратко и невозмутимо отозвался Итачи, cклоняя голову. Женщина, как будто даже от удивления приподняв подведенную бровь, так же поклонилась, вытащив трубку изо рта.
