Врагов надо обыгрывать, предателей — убивать.

Уничтожать, стирать с лица земли, предавать забвению. Эти люди грязнее последних отбросов.

Так думал Саске. Что он еще мог думать? У него отняли все: семью, дом, жизнь, работу, покой, друзей. Его лишили опоры, его опустили в вязкое болото одиночества, ведь это одиночество не зависит от общества: оно съедает целиком вне зависимости от того, кто тебя окружает теперь.

Это внутренняя пустота.

Но Саске смог сохранить равновесие. Ему еще рано было падать. Ему еще надо было отомстить за свое доверие, за доверие к людям, за одиночество, за боль, за горечь, за потерю.

Ненавидеть и убить, так ты сказал, да, Итачи?

Что ж. Твое слово — закон. Ты умрешь, обещаю, брат, но я не сделаю твою гибель легкой. Мы вместе насладимся нашими ненавистью и болью сполна, слышишь? Разделим нашу чашу до конца и посмотрим, кто ее все-таки осилит.

За неделю, проведенную в изнурительном пути теплыми днями и холодными ночами, то по дорогам, то по чащам леса, Саске сменил кучу таверен, несколько гостиниц, хороших и плохих, но в итоге последние два дня, чтобы не остаться без средств, пришлось сэкономить на постоялых дворах и спать в ближайшем лесу, дежуря по очереди у костра. Однако несмотря на некую первую напряженность в общении друг с другом, каждый был словно в своей тарелке: Саске чувствовал себя более менее свободно среди Сая и Неджи, пусть и замкнулся в себе и своих мыслях, перекидываясь за день двумя-тремя незначительными фразами; ему было некогда играть в «детские игры», развлекаться, он тщательно продумывал в голове детали встречи с Итачи, вспыхивая, когда внезапно вспоминал о своих теперь навсегда запретных мыслях, но о многом он уже навсегда забыл. Сай впервые оказался настолько близок к жизни простых штатских шиноби, впервые не прятался за белой маской АНБУ, спокойно сидел возле костра, наслаждаясь его теплом, и по-простому вел беседу, с удивлением замечая, как ему начинает это нравиться. Неджи иногда придерживался задумчивой и мрачной позиции Саске, иногда расслаблялся во время ужина, разговаривая с Саем, однако когда все отходили ко сну, возле костра каждую ночь дежурил один Саске, отказываясь уступать кому-либо это место. Он часами, опустив подбородок на колени и задумчиво сузив глаза, холодно смотрел на пламя, которые отражалось и вспыхивало в его темных зрачках, оттеняло каждую черту лица, освещало позу, в которой ноги были сплетены между собой, а крепкие руки обхватывали их. В такие моменты слабый ветер, терявшийся в ветвях деревьев, играл с его волосами, перебирая мягкие пряди, складывая их непослушно на одну сторону.

Саске не мог спать. Его мучили тяжелые сновидения, почти мучительные своей реальностью, и вновь и вновь переживать холодный ужас потери он не желал.

Он не высыпался, но если по дороге удавалось поймать повозку крестьянина, беспокойно дремал в ней, укачиваясь и слушая ритмичный топот ног вьючного животного, вдыхая его запах деревни, казавшийся домашним и своим.

Саске не любил молоко, которое изредка ставила на стол мать, с улыбкой заставляя своего младшего сына выпить его. Сейчас он бы с наслаждением глотнул его, с горечью насладился бы нелюбимым с детства вкусом, но при этой мысли в нем вспыхивала лишь тугая искра сожаления.

Дорога в Отафуку не была трудной, на пути не встречались непроходимые болота, пустыни или заросшие и дикие леса. Наоборот, в отличие от той глуши, из которой Саске пришлось идти в Тандзаку, в город вела пусть и нескончаемо длинная, но дорога между полями, заброшенными, поросшими травами и сорняками. Для большей безопасности днем они шли в лесу, чтобы не наткнуться на нежеланных приятелей.

Саске нравилось идти пешком по пыльной тропе, нравилось снова ощущать в себе дрожащее наслаждение от тоскливого чувства ностальгии, ежесекундно цепляющего душу. Он с удовольствием шел навстречу закатам, щурился на солнце, прикрывая неподвижные глаза рукой, встречал холодные рассветы, мок под дождями, которые плотно затянули небо в последние несколько дней. Стояла осень, а это значило, что дождь на пару с холодом может теперь затянуться на два месяца, с маленькими перерывами в день или иногда в полдня.

Хотя с виду Саске был абсолютно спокоен и холоден, внутри в нем все постоянно болезненно дрожало и кипело как масло под крышкой, и чем дальше, тем было хуже. Он ежеминутно думал о том, что ждет его через пару дней, его лихорадило от злости и ненависти, одновременно с этим он не знал, куда деваться от боли, он ликовал, что поставит брата на место, но при этом, что будет, если он встанет перед его мертвым телом с руками, испачканными в крови Итачи, — Саске не знал и знать не хотел. Все, что ему хотелось, наконец-то столкнуться лицом к лицу с этим человеком и сделать все, чтобы узнать как можно больше правды. Если им предстоит серьезный разговор, Саске готов был выслушать брата без единого слова. Он клялся себе, что ни разу не перебьет, что бы он ни испытывал в этот момент.

Шел очередной проливной дождь, размывая мягкую дорогу и пачкая ноги, усталые и истоптанные, в грязи. Идти по разбитой тропе стало почти невозможно, варадзи скользили по размякшей земле; они все продрогли, понимая, что в промокшие до последней нитки плащи кутаться совершенно бесполезно: холодный ветер пробирал до костей. Повисла серьезная угроза простудиться и слечь в постель, Саске уже глухо подкашливал в крепко сжатый кулак, убирая со лба слипшуюся от дождя челку. Его отяжелевшие от воды волосы постоянно липли к лицу, закрывали глаза, но больше всего его бесило то, что спина была мокрая, и как только дул ветер, казалось, она вот-вот покроется коркой льда.

Спасение пришло вполне закономерно: открытые ворота на одном из разветвлений дороги явно говорили о том, что здесь начинается черта города Отафуку.

Сквозь стену дождя Саске разглядел невысокое здание впереди, являющееся гостиницей, в которой пришлось остановиться. Денег оставалось не мало, а мокнуть под проливным дождем, тем более когда они уже пришли на место, было глупо.

Ступая по размякшей дороге, Саске снова ощущал, как сильно колотится его сердце.

***

Наутро дождь прекратился, но тучи так же неподвижно висели плотным и толстым серым покрывалом над головой. Саске, оперевшись руками о холодную и сырую раму окна и смотря вниз, на влажную дорогу и глубокие бочки, наполненные дождевой водой, зябко ежился, однако стоял все так же без рубашки.

Их вещи сушились у хозяев гостиницы, которые радушно приняли их к себе и даже накормили, несмотря на позднее время. Судя по всему, в это неприятное время года совсем мало постояльцев останавливались в Отафуку, потому дворы принимали каждого человека с особенным вниманием и чрезвычайно радушно, предоставляя и теплую сухую постель, и горячую еду, и кров, чтобы укрыться от дождя. Хозяин, мужчина в преклонном возрасте с еще подвижным и живым взглядом темных глаз, но со сгорбленной, натруженной годами спиной, неспособной больше работать на полях, рассказывал, пока Саске и его спутники стряхивали воду с отяжелевших плащей, что их город уже с августа не видел солнца, встречая каждый день затяжными дождями. Дамбу на местной мелководной реке неподалеку прорвало, и лежащие близ западной границы города крошечные деревни потопли.

Однако в Отафуку это было далеко не впервые, люди, рождавшиеся здесь, привыкали с пеленок к затяжному сезону дождей, распространяющему голод и эпидемии, в которых чаще всего гибли дети. Путники частенько подхватывали заразу, но местные, из поколения в поколение привыкая к этому и вырабатывая иммунитет, почти не реагировали на инфекции, продолжая работать и жить так, как работали и жили всегда.

Что Итачи нашел в этом городе, в сырой и мрачной дыре, Саске не мог понять. Он понимал, что как место для одной-двух ночей это вполне обычная история скитаний шиноби, но находиться здесь более недели, почему?

Что Итачи делать в разоренной голодом Стране Земли, в стране неотесанных, грубых дикарей промышляющих одним гончарным делом? Скрывается? Бежит? Почему тогда не к побережью, где нет поблизости границ великих стран и деревень, где его никогда не найдут, где даже нет шиноби? Если Итачи и надумал пойти на побережье моря, то место, куда он идет, все равно лежит в черте Стране Земли, а значит, будет постоянная угроза для его жизни. Или у него очередные свои соображения, понятные лишь ему одному?