========== Глава 28: Добрые деяния. Часть 1 ==========
Предуведомление автора: В этой главе я немного отступила от канона. Надеюсь, вы меня простите.
Прежде чем ты познаешь доброту
Глубоко внутри себя,
Ты должен там же ощутить скорбную горечь.
Ты должен просыпаться с ней в обнимку.
И разговаривать с ней до тех пор, пока
Все нити скорби не переплетутся в клубок,
Похожий на клубок кошачьей шерсти.
Найоми Шахаб Най*, из стихотворения «Доброта»
Я твердо стояла на том, чтобы самой не смотреть наше интервью по телевидению — без сомнения, оно было просто катастрофой. Ночью меня преследовали умопомрачительные кошмары: мертвецы слонялись по улицам Шлака, тени погибших парили над горами пепла, маленькие дети горели как пламя свечи, освещая все вокруг своей гибелью. Венчало же мои сны нежное лицо Прим — такое, каким оно было в тот день, когда я вызвалась на Игры, только глаза были прищурены и прожигали меня насквозь. Глаза были вообще не её, а того ужасного переродка на портрете Пита, который был уничтожен, когда я не разбирая дороги убежала в лес. Отблеск ненависти в этих глазах будто яркое пламя оставил отпечаток у меня на сетчатке, и то и дело оживал передо мной на протяжении многих дней. Ужасы терзали меня так неотступно, что ни я, ни Пит, не могли толком поспать, и днем еле держались на ногах после этих тяжких ночей. Однако это вовсе не отменяло того факта, что много-много раз в течении последующих напряженных дней ко мне подходили люди, чтобы поблагодарить за то. что я вслух высказала правду о нашей жизни в Двенадцатом. Многие вместе со мной были возмущены тем, что интервьюерша пыталась пробить меня на эмоции в кадре, упомянув Прим. Все сходились во мнении, что Джулия Аюлис в итоге получила вовсе не то, чего добивалась. Но они и представить себе не могли как близко от края пропасти я сама в итоге оказалась, и чего мне стоило туда не рухнуть.
Тем не менее, к моему немалому огорчению, программа оказалась одной из самых рейтинговых за всю историю шоу «Привет, Панем!», а ее ведущая оказалась в центре общественной дискуссии. В итоге тяготы послевоенный жизни в полуразрушенных Дистриктах стали гораздо шире освещаться, какой бы тяжелой ни была для зрителей эта тема. Так что, по большому счету, не все последствия моей вспышки перед камерами были так уж ужасны, если она привлекла заслуженное внимание к положению в беднейших уголках нашей страны.
После интервью я постаралась отвлечься от растущей внутри меня зияющей ямы, полностью погрузившись в заботы о пекарне. В преддверие Праздника Урожая все в нашем Дистрикте, казалось, хотели купить побольше выпечки, или хотя бы хлеба. Большинство покупателей — и волонтеры, и наши старые знакомые из уцелевших после бомбардировки прежних местных жителей — не могли себе позволить изысканных сладостей. Но буханку-другую к столу, за который в праздник сядут члены семьи и близкие друзья, спешили приобрести буквально все. Не то, чтобы люди собирались праздновать с размахом — не такое уж праздничное нынче царило настроение. Да и когда оно было в нашем Дистрикте таким уж праздничным? И хотя искра надежды на возрождение теплилась в сердцах людей, слишком многое было похоронено под пеплом сгоревших дотла семейных очагов.
Но, положа руку на сердце, я сожалела вовсе не о своих словах, сказанных на всю страну. Меня жгло изнутри осознание, что все мы под прицелом телекамер — не только жители Дистриктов — вынуждены были отречься от старого мира и, прилюдно отряхнув его прах с наших ног и нацепив на лица картонные улыбки, подобно марионеткам плясать на потеху безликой толпы. Разве вместе с моей Прим не гибли и капитолийские дети? Разве капитолийцы не умирали, как и мы, на той войне? Разве они сами хотели загнать себе в души обезболивающего, позволить промыть себе мозги веселенькими шоу и сделать вид, что все позабыто? Нет, я бы и сейчас не отказалась от своих слов.
Но, произнеся их, я сорвала плод с древа познания, и этого было теперь не изменить. Прежде я вся была погружена в процесс возрождения моей жизни на пару с Питом, и не очень-то смотрела по сторонам, на то, что творилось вокруг. Умом я понимала, что многие прежние обитатели Шлака и горожане, потеряв всю семью, все еще бьются за место под солнцем. Но отчего-то это знание раньше, до интервью, не проникало в пузырь, в котором проходила моя собственная личная жизнь. Теперь же я подозревала, что мир в основе своей вовсе не изменился: Капитолий все еще жаждал шоу, а беднейшие граждане нашей страны так и прозябали в нищете. Все эта кровавая бойня и горы детских трупов не могли перевернуть краеугольный камень человеческого мироустройства.
Я чувствовала, что двигаюсь все медленнее и медленнее — лихорадочная энергия, которая помогала нам запустить все в пекарне словно выходила из меня клубами, растворялась без остатка, как теплое дыхание в морозном воздухе. Еще чуть-чуть — и оно навсегда прервется. Пит не замечал, что я внутри вся будто окостеневаю, так он был замотан в круговерти сотни маленьких дел идущей в гору пекарни. Когда его руки находили меня по ночам, я притворялась спящей. Даже его теплое тело не могло вернуть мне прежнего состояния восторга. Я медленно тонула, сама не понимая отчего иду ко дну. Все вокруг ополчилось против меня: часы, которые слишком медленно тикали по вечерам, мое убежище в мягкой постели, листы календаря, которые слишком быстро сменяли один другой, приближая тем самым самый ненавистный мне день в году. Все было мне враждебно, и мне хотелось лишь свернуться шариком и ощетиниться, как еж, пока весь этот злой морок не рассеется.
Однажды, не находя себе места, изнывая от неведомой тоски, я вышла из пекарни в полдень, якобы по делам, и принялась бродить туда-сюда по всему Дистрикту. Я побывала в Шлаке, оглядывая закопченные стены и обшарпанные улицы, подмечая, как здесь живут люди. Пусть у них в животах уже не так гулял ветер, как при прежней власти, но жизнь их вряд ли можно было назвать комфортной. Дети, одетые во что попало, лишь бы было потеплее, все же дрожали, играя на ступенях своих ветхих домов. Всюду виднелись странные курятники с тощими пернатыми обитателями и груды сырых дров, которых до кондиции сушить еще с неделю, да и тогда они наверняка будут чадить в убогом очаге этих лачуг. Электричества здесь так и не появилось, и дом здесь освещали лишь парафиновые свечи в допотопной лампе, как и до Революции. Мне вспоминался наш собственный особняк в Деревне Победителей — такой просторный, что в нем можно было потеряться, кроме того, у нас их было два. Любой домишко в Шлаке целиком поместился бы в одной из наших комнат.
Говоря по справедливости, там было и несколько новых временных убежищ — маленькие деревянные вагончики, построенные для самых обездоленных. Там, может, и были электрические генераторы, но пока в округе жило так мало людей и провода до них еще не дотянули. Из здешних труб в предвечернее небо поднимались столбы вонючего серого дыма. Это был добрый знак, и, зная о еженедельных поставках продовольствия из Капитолия, я искренне надеялась, что люди здесь больше не страдают от голода. Как будто в подтверждение моих мыслей, там и тут были разбросаны коробки, меченные новым гербом Панема, одной из версий моей Сойки-пересмешницы. Но они разбухли от влаги и местами развалились, утонув в грязи. Возле домишек я замечала следы запорошенных теперь снегом палисадников. Зима скрыла от глаз и виноградные лозы, и изрытую лопатой спящую землю.
Я пошла дальше, на север, на Верхнюю Четверть, мимо ныне заброшенных шахт. И вскоре вновь очутилась на свежевымощенных улицах. Там я увидела хорошо знакомое здание, где прежде сидело шахтерское начальство. Стоило мне подойти ближе, и меня накрыло странное чувство, что сюда-то меня и вел внутренний компас. Передо мной было довольно старое прямоугольное, безо всяких изысков строение. Там, где ставни были не заперты, окна блестели недавно вставленными стеклами. Здесь гравийная дорога из Шлака встречалась с бетонной мостовой, как в центре, и здание своим парадным входом глядело в сторону более зажиточной части города, поворотившись к Шлаку задом, будто стыдясь убогого соседства.
