Когда моя любовь вернулась за прилавок, я привлек ее к себе и поцеловал. Почувствовав, как она слегка дрожит, я не на шутку встревожился.
— Что не так?
— Ничего, правда, — ее ответ определённо ничего не объяснял.
— Ну же, скажи мне, — настаивал я.
Она вздохнула.
— Я нервничаю, вот и все. Мой единственный конек — охота. А как обслуживать людей, печь, вести бизнес я и понятия не имею. Да и особо дружелюбной меня не назовешь. Ты же знаешь, — она смущенно смолкла.
Ее ранимость совершенно меня обезоружила, и я погладил ее по щеке.
— Тебе не о чем волноваться. Мы втроем будем здесь заниматься покупателями, а тебе надо будет только прибираться на кухне и следить за таймером на печке. Все будет хорошо, я обещаю.
Они кивнула и посмотрела на настенные часы.
— Так мы уже готовы?
— Как никогда.
Я отпер парадную дверь и перевернул табличку на входе — теперь она гласила «Открыто». Китнисс подняла жалюзи, впуская внутрь свет раннего морозного утра. Мои глаза невольно приковало к себе низко висящее солнце, его ярко-рыжие лучи осветили её хрупкую фигурку. Она снова была вся в огне, и я так был заворожен этим зрелищем, что не замечал людей за окнами, пока не услышал, как она судорожно втянула в себя воздух.
— Пит! — прошептала она. — Так много народу…
Усилием воли я заставил себя отвести от неё взгляд и посмотреть в окно — вдоль тротуара стояла уже длиннющая очередь. Было всего семь утра, и я не мог поверить собственным глазам, столько людей уже явилось к нам. От населения Двенадцатого после бомбардировки осталась всего горстка людей, едва ли десятая часть, из них кое-кто осел в Тринадцатом, кто-то переехал в другие, более гостеприимные Дистрикты. И, несмотря на реконструкцию городского центра и возведение фабрики по производству лекарств, наш Дистрикт еще только начинал восставать из руин, людям в нелегкой борьбе пришлось сражаться со смертью и разрушениями. И добровольцы из других Дистриктов здесь все еще было немало.
Так что мне показалось, что этим утром возле пекарни собралось едва ли не все нынешнее население Дистрикта Двенадцать.
Как только в толпе заметили меня, все остальные звуки заглушили приветствия и аплодисменты. Там были и мерзкие папарацци, которые то и дело щелкали затворами своих камер и трясли удочками микрофонов, но радостные крики людей, которых я знал, знакомые лица, которые заметил, хотя на них и лежала тень приключившейся беды, все равно значили для меня намного больше. Китнисс же смотрела на них как затравленная лань, готовая сбежать, но ее присутствие здесь и сейчас было мне более чем необходимо. Все это было не только мое, и я жестом постарался ей об этом напомнить. Она замотала головой, но я был непреклонен.
— Пожалуйста, Китнисс, они пришли не только из-за меня.
Эффи, хотя и растерялась слегка, но тоже что-то зашептала Китнисс на ухо и тихонько подтолкнула ее в мою сторону. Взяв ее за руку, я потянул ее в сторону двери. Если до этого толпа шумела, но тут она внезапно разом смолкла. Я улыбнулся и помахал рукой — также, как махал когда-то толпе в Капитолии, когда поезд прибывал на первые наши Голодные Игры. Но теперь толпа не жаждала нашей крови. Это были мои земляки, наши земляки и меня захлестнула волна гордости и благодарности за то, что я вот так мог стоять перед ними. Прежде я не чувствовал себя Победителем — до этого момента, когда стоял в дверях нашей пекарни, и приветствовал всех и каждого с трепетом и благоговением в душе. Китнисс вцепилась в мою ладонь, не зная, как на все это реагировать, но один мимолетный взгляд ее дымчато-серых глаз все же дал мне знать, что и ее тоже тронуло все происходящее, эта людская радость, что мы оба наконец-то там, где нам нужно было очутиться. И в ответ она подарила присутствующим свою редкую, прекрасную улыбку, вызвав новый всплеск приветствий и оваций.
И тут справа появился Мэр Гринфилд, держащий за руку заспанного Уэсли. Мэр расцвел и потряс мне руку.
— Мы знаем, что вы не хотели особой помпы, но никто, как видите, не хотел оставаться в стороне, — он рассмеялся, и его голубые глаза сверкнули подлинным чувством. — Вы и не представляете, что это значит для Дистрикта, увидеть вас обоих цветущими после всех прошлых потерь, — сказав это, он оглядел толпу, и конец его речи потонул в новом взрыве криков и аплодисментов.
Уэсли тихо стоял возле отца, но, когда я пожал ему руку, он уже не мог сдержаться:
— Я пришел за своими сахарными мишками, сэр!
— Пожалуйста, зови меня Пит! Я сам съем всех сахарных мишек, если ты еще раз назовешь меня «сэр».
Уэсли осклабился и закивал.
— Ладно, Пит. В общем, я за мишками! — повторил он озорно. Я потрепал его по волосам и рассмеялся в ответ. Даже Китнисс улыбнулась его ребячливости, и я ужасно загордился тем, что она тоже со мной в такой момент.
Помахав в последний раз толпе, мы шагнули внутрь, забрав с собою мэра и Уэсли. Эффи уже стояла за прилавком, и улыбка, которую она подарила мэру, могла осветить всю нашу пекарню не хуже пока еще тусклого солнышка. Я зашел за прилавок и сложил сахарных мишек и еще пару печений в бумажный пакет, пока Эффи показывала, как пользоваться диспенсером, выдававшим билетики с номером очереди. Гринфилд улыбнулся и достал себе билетик, не прерывая беседы с Эффи.
— Как поживает сегодня моя дорогая леди? — сказал игриво, отдавая ей билетик.
Эффи склонила головку к мэру, тряхнув светлыми волосами, и ответила:
— Даже и не знаю. Спрошу у нее, когда ее увижу, — и ее смех наполнил булочную, как и люди, которые стали туда входит. — А вы, я вижу, номер один. Такой вот вы особенный, на самом деле.
— Если я и правда для вас особенный, то я могу считать, что мой день уже удался, — взглянув на Китнисс, которая уже обслуживала следующего покупателя, я заметил, как высоко взлетели ее брови. Если они и дальше намерены продолжить в том же духе, нам будет сложновато держать лицо.
Мэр задержался на то время, пока Уэсли, присев за столик, уплетал сахарных мишек, запивая их чаем, который им все-таки налила Эффи. И вскоре вся булочная ломилась от покупателей. Мы в поте лица трудились, чтобы успеть всех обслужить, тогда как посетители вовсю старались задержаться и подольше поболтать с Китнисс, со мной и друг с другом. В отцовской пекарне в жизни не наблюдалось подобного столпотворения.
Поначалу Китнисс не знала, что делать со всем этим вниманием к своей персоне, но мы были так загружены, что у нее не было ни малейшего шанса тихонько улизнуть. И вскоре она уже перебрасывалась парой слов с посетителями, тем более что кое-кто из тех, кто раньше жил в нашем Дистрикте, вручил ей по небольшому подарку — красиво обрамленные соломой кукурузные початки, символ Праздника Урожая, вечнозеленые венки в обрамлении налитых соком красных ягод. Один молодой человек вручил ей письмо, которое написал Сойке, когда восстанавливался от ран после битвы за Орех, и от томных взглядов, которые он на неё бросал, мне захотелось запустить ему в голову хлебом с ягодной начинкой.
Дети приносили сделанными своими руками поздравительные открытки, и от таких подарков у меня чуть сердце не разрывалось в груди. Они были неуклюже накарябаны простым карандашом, и я устроил большое шоу, лавируя, чтобы прикрепить их на доске за прилавком. Тем более, что под прилавком у меня были припасены сахарные печенья, и я угостил ими, конечно же, бесплатно, каждого из этих деток. Отец никогда не смог бы себе позволить подобной щедрости, хотя я знал, что он всегда клал лишний рогалик самым бедным из покупателей. И я был полон решимости сделать это за него.
Том и Глен тоже остановились у пекарни во время одной из своих ходок и заказали пару батонов и по чашке горячего шоколада. Безо всяких церемоний они принялись макать хлеб в липкую жидкость и тут же им закусывать.
— Наконец-то у нас в Дистрикте можно отведать приличного хлеба. Я такой едал в последний раз только при твоем папе. Хороший был человек. Хороший, — он скорбно затряс головой, но потом взял себя в руки, пожелал нам хорошего дня и вернулся к работе.
