— Знаешь, тебе мог бы с этим помочь Доктор Аврелий. Он проговаривал со мной мои самые жуткие кошмары. Вдруг, если ты ему все расскажешь, и тебе станет полегче. Он уже больше трех месяцев ждет, когда ты к нему обратишься.

Припомнив горящий в его доме ночью свет, я невольно спросила:

— И тебе правда теперь лучше спится?

Пит вздохнул, темные круги под глазами предательски его выдавали.

— Я нормально не сплю с самых первых Игр. Но я освоил кое-какие методы борьбы с бессонницей, и теперь стало немного легче.

Чуть помолчав, я задала вопрос и сама была поражена тем, чем именно вдруг поинтересовалась:

— А что же охмор?

Пит отвел взгляд от моего лица и стал глядеть куда-то за моим плечом.

— Порой я кое-чего не могу вспомнить. Стараюсь рисовать то, что помню о своей жизни до Игр, но мне сложно убедиться в правдивости этих воспоминаний: спросить-то больше не у кого.

— Пит, ты можешь спросить у меня. Я могу попытаться тебе помочь.

— Игра «Правда или ложь» здорово помогала. Но кое-что я все равно не смогу никогда себе вернуть, — прошептал он грустно.

Мои потери были все как на ладони. Пит же, который потерял не меньше моего, утратил к тому же еще и часть своего разума, памяти, прошлого. Но всё же он был здесь, пытаясь успокоить меня, хотя его собственные ночи были полны не менее жуткими кошмарами. Взяв его руку, я ее сжала в своей, и наши пальцы снова сами собой сплелись. Он вызывал у меня благоговение.

Он слегка заворочался и стал чуть менее печальным.

— Мне надо пойти домой, переодеться, и я потом вернусь. Ты не против?

— Да, Пит, конечно. И ты потом можешь остаться… — я вдруг замялась. — Можешь потом остаться, — повторила я неловко. Я поглаживала выступающие вены на тыльной стороне его ладони.

Пит же лишь улыбнулся в ответ.

— Ладно. Я скоро вернусь.

Я подняла глаза, тоже улыбаясь.

— Не забудь принести мой хлеб.

Пит осклабился еще шире.

— Он будет не самым свежим.

— Знаю, но все равно он будет вкусным, — пожала я плечами.

Пит еще разок скользнул по моей щеке костяшками пальцев и стал спускаться вниз. Когда до меня долетел звук закрывающейся двери, я была все еще в том же месте, в той же позе. Ощущение его руки на моей коже медленно таяло, когда я поднялась, чтобы привести себя в порядок перед началом дня. Обычно после кошмаров, подобных давешнему, я потом на целый день оставалась в постели. Мне и сейчас было нехорошо от одного воспоминания о том, что мне снилось. Но утешения Пита сделали меня сильнее. Мой срыв в Капитолии после смерти Прим все, казалось, старались держать в секрете. Пита тогда рядом со мной не было, да и он все еще сражался тогда с последствиями страшных ожогов и охмора. Другие люди мне вроде бы сочувствовали, но они и понятия не имели, каково это — быть в моей шкуре. Каково это — пройти дважды через Голодные Игры, а потом через войну, которая прямо на моих глазах забрала у меня единственного человека, которого, я была уверена, что люблю; каково потерять лучшего друга — не на войне, но из-за нее, его внутренней ярости и моих подозрений; каково это — когда тебя бросает, не раз, а два раза подряд, твоя собственная мать; какового это — потерять Пита.

Лишь сам Пит понимал такие вещи. Он прошел вместе со мной через огонь, воду и медные трубы, и даже через что похуже, но все равно все время старался взглянуть на мир незамутненным, незлобным взглядом, понять своих мучителей. И я не смела оставаться в постели перед лицом того, как он вел себя в подобных обстоятельствах.

Напомнив себе об этом, я решила пойти в ванную и встать под душ. Я до упора выкрутила оба крана с водой — прежде я себе подобной роскоши не позволяла. Ведь все наши дома построил и напичкал разными удобствами Капитолий, и я отрицала эти удобства порой на уровне инстинктов. Но сегодня мне хотелось о себе как следует позаботиться. Поток воды в огромной душевой кабине расслабил меня, как только я под него шагнула. Я просто таяла под этими теплыми струями, намыливаясь жидким шампунем, который мне давно нравился. Он пах лишь чистотой и свежестью, и никаких тебе фруктовых или цветочных излишеств.

Проведя мыльными руками по коже, я дотронулась и до выступающих на коже шрамов, которые оплели мне спину, талию и немного грудь. Маленькие их борозды изрезали правое предплечье и плечо, заползли на шею и на бедра. В Капитолии старались их нивелировать, но даже полировка всего тела не помогла до конца справиться с такими глубокими шрамами. Поначалу меня этот вовсе и не волновало — мне никогда не хотелось забывать, до чего жестоки бывают человеческие создания. И все же иногда мне хотелось снова почувствовать себя неповрежденной, гладкой. Сейчас, когда я стала регулярнее питаться, моя кожа выглядела уже получше, но ее прежняя смуглая нежность исчезла, я вся была испещрена следами огненных прикосновений, и мне было от этого не по себе.

Вслед за такими мыслями в душе пробудилось чувство вины. Воспоминания о Прим прогнали ощущение комфорта, которое дарило прикосновение теплых струй. Она должна была бы жить. Она могла бы стать врачом, выйти замуж, родить детей. Но стала только пеплом, который ветер разметал на все четыре стороны. Стоило мне об этом подумать, и меня пронзила утроенная боль. Как я вообще смею думать о своей гладкой коже и нежном жидком мыле?

Яростно закрутив воду, я начала жестко вытираться. Впрочем, сделать это именно жестко было задачей не из легких, учитывая, насколько мягкими были большие полотенца, которые Капитолий развесил в моем доме. Меня подкосили тяжкие мысли, и моя полнейшая немощь под натиском ужасной горечи. Снова ощутив, что соскальзываю в темноту, я попыталась этому сопротивляться. Войдя в мою позолоченную роскошную спальню, я уселась в мягчайшее кресло. Аккуратно расчесала спутавшиеся волосы, которые теперь после зацепившей меня бомбежки Капитолия были длиной едва ниже плеч. Осмотрела то, что стояло на подзеркальнике. Там оказалась целая батарея нетронутых баночек с кремом, бальзамами и пудрой. Нашлась там и элегантная белая шкатулка, в которой оказалось множество выдвижных отделений. В верхнем — множество оттенков теней и румян. Во втором — помада и карандаши для губ, в нижнем — множество кисточек и щеточек для нанесения всего этого добра. Краситься сама я не умела, да и не стремилась, так что шкатулку я решительно захлопнула и взяла баночку с кремом от моих ожогов, который я, несмотря на предписания врачей, тоже прежде и не открывала. Стоя я втирала его в свои шрамы до тех пор, пока они не смягчились и не стали гораздо меньше выделяться на фоне остальных моих участков кожи, что мне и требовалось. Сочетание эффекта от теплого душа и увлажняющего крема снова помогло мне заметно расслабиться.

Потом я отправилась к своему огромному гардеробу и распахнула его дверцы. Забавно, но все, что я на самом деле носила каждый день, легко уместилось бы в крошечную тумбочку, если бы я решила все туда сложить. А вся остальная моя одежда была прислана мне из Капитолия, и обычно я попросту ее игнорировала. Ведь она заставляла меня думать о Цинне и о дружбе, которая нас с ним связывала, о том, как его руки легко, но уверенно обращались с каждым куском материи, за который брались, превращая нечто неживое в произведение искусства. Я думала о том, как его вера в меня и его видение превратили мои недостатки в мои сильные стороны, подарили мне уверенность в себе. Стоило мне подумать о том, как много он для меня значил, и мои мысли тут же перескакивали на то, как его до смерти избили у меня на глазах, а я ничего не могла поделать. Я упорно отгоняла от себя эти видения, раздвигая множество вешалок с гламурной одеждой, чтобы добраться до более простых платьев, которые, к счастью, Эффи тоже догадалась включить в состав моего предполагаемого приданого.

Эффи.

Весь сонм людей, которых я любила, но которых больше не увижу, стал мелькать передо моим мысленным взором, повергая меня в ужас, как в детстве, когда я думала о злобных призраках из старых сказок. Я замерла и накрыла голову руками, заорав: