Еще я была очень тронута, увидев на экране единственного живого трибута Дистрикта Семь Джоанну Мэйсон, стоящую на коленях перед резными деревянными табличками с именами всех своих павших земляков. Причем эти таблички были уже отполированы до блеска прикосновением сотен скорбящих рук. Джоанне, кстати, врачи уже разрешили совершать недолгие отлучки, и она предупредила меня, что вот-вот к нам нагрянет. По ее лицу можно было судить, что ей действительно уже легче, хотя и восстановление ей и нелегко далось, но ее кожа все еще была бледной, а короткие волосы — в беспорядке. Но я вдруг ужасно обрадовалась, снова ее увидев.
Эффи ушла пораньше, сославшись на то, что ей нужно помочь в подготовке мероприятия, и пообещав, что присоединиться у нам в секции для особых гостей позже. Так что, как и в прошлом году, мы шли из Деревни до центра города втроем. И хотя речь Пита никто заранее не анонсировал, мэр, произнеся лишь несколько вводных фраз, сразу же предоставил ему слово. Это было сделано с умыслом, чтобы сдержать орды папарацци, которые в противном случае заполонили бы собой весь Дистрикт — их и так было слишком много в пресс-зоне — и похоронили бы за своей трескотней значимость поминальной церемонии.
Люди постепенно возвращались в наш маленький Дистрикт, так что теперь на церемонии собралось уже больше местных жителей, чем временно осевших здесь волонтеров, не то, что в прошлом году. Том со своим братом Гленом, завидев нас издалека и тепло поприветствовав, показали, куда нам сесть. Но им уже не пришлось нависать над нами коршунами, как в прошлом году. Не то чтобы папарацци потеряли к нам интерес – нет, к нам дважды пытались пристать даже пока мы шли к своим местам. Просто всем уже было понятно, что мы с Питом оба окрепли и сможем теперь вынести этот напор. Да и капитолийские СМИ усвоили горький урок, который я преподала им на нашем прошлогоднем интервью в пекарне, и явно не спешили еще раз ввязаться в нечто подобное.
На экранах у нас над головой мелькали лица наших трибутов с указанием года, когда они попали на Игры. Год их рождения и смерти, как в прошлом году, больше не показывали. Теперь был лишь год Жатвы и возраст трибута — все было сделано более тонко. А может это был такой вот способ не так болезненно дать каждому зрителю моральную пощечину, указав на то, какая короткая жизнь была у этих детей.
Я заозиралась, избегая смотреть на экран перед собой. Потому что знала — когда покажут наши лица, тогда все и начнется. И мне не очень-то хотелось любоваться собственным изображением многометрового размера. Но я уже не прятала лицо у Пита на плече, как прежде, и старалась отвлечься, выискивая глазами в толпе знакомых: Эффи, которая болтала с помощниками за сценой, Сальную Сэй и Дэйзи, которые вместе с миссис Айронвуд и доктором Агулар помогали идти вперед еще непрочно стоящей на ногах Войолет. Ее инвалидное кресло тоже было неподалеку, на случай, если девочка слишком устанет. Ватагу ребятишек из приюта рассадили где-то сзади, чтобы они ненароком не набедокурили. И я улыбнулась — так оно и должно быть. Когда дети стоят посреди площади, и их ждет в засаде смерть, это не просто неестественно, но и поистине мерзко. Я предпочитала, чтобы их сажали подальше, и шикали на них за то, что они слишком развеселились и пытаются шалить в неподобающем месте.
Когда же я повернулась к экрану, то почувствовала, что Пит стиснул мою руку, и споткнулась взглядом об нее. Сделав глубокий вдох, я заставила себя не прятаться от ее светлой косы и голубых глаз, пристально смотрящих на меня, теперь я была уверена. Все кончилось быстро — изображение, имя, цифры — и вот ее уже нет, а на ее месте — я сама. Это еще раз подчеркнуло то, что же было неправильно в моем мире: что я должна была в итоге занять место сестры не только на экране, но и в жизни. Но я ничего не могла с этим поделать, и каждый мой день был бесконечной попыткой примириться с этим.
Вместо этого я заставила себя перевести взгляд с Пита Мелларка на экране на живого Пита Мелларка, который сидел рядом со мной. Я наклонилась к нему, пристально смотрящему вверх, и прошептала:
— Странно вот так себя созерцать на экране, верно?
Он повернулся ко мне и нахмурился, руки заерзали по коленям. И только тогда я поняла, как же сильно он нервничал.
— Никогда не смогу к этому привыкнуть, — по едва заметному сигналу мэра, Пит зашевелился, привлек меня к себе и поцеловал в щеку. — Мне нужно идти. Они скоро начинают. Ты уверена, что справишься?
И я ответила коротким кивком.
— Не волнуйся за меня. Тут ведь есть Хеймитч, — и я дернула головой в сторону соседнего сидения, где восседал наш необычно притихший бывший ментор, наблюдая за всем происходящим. Взяв Пита за голову обеими руками, я постаралась передать ему всю свою силу и храбрость, если их вообще возможно было кому-либо внушить таким вот образом. — Знаю, что я не очень-то радовалась этому твоему решению, но я тобой горжусь. Ты должен это знать, — сказала я, чувствуя, что меня мутит от перспективы отпустить его на эту сцену одного. Это был иррациональный страх, который я поспешила отринуть, пока он не передался и ему.
Пит нервно улыбнулся и чуточку покраснел, тепло меня обняв. Потом встал и пошел к ступеням, ведущим на сцену. Когда он уселся в кресло подле мэра, аудитория зашушукалась, а в пресс-зоне бешено защелкали фотовспышки. Я бросила взгляд на Хеймитча, и обнаружила, что он тихонько сам себе кивает. Схватила его широкую жилистую ладони и крепко ее сжала, чем вызвала его внезапное «ой!», хотя он и не стал высвобождаться из моего захвата. Когда же Эффи пришла и заняла место Пита, оставив еще одна место возле нас свободным, я поняла, что и ее мне хочется взять за руку — так я и сделала. Когда началась церемония, мы сидели втроем живой цепью, крепко держась за руки.
Мэр Гринфилд вышел к трибуне, и говор в толпе постепенно стих. Поток людей из окрестных переулков хлынул на площадь, люди стояли позади скамеек и стульев, так как все сидячие места давно были заняты. Начал Гринфилд как всегда с того, по какому поводу мы все собрались, как будто кто-то был не в курсе, и призвал всех к коллективному покаянию и исцелению. Сказано было неплохо — я кожей чувствовала, как гордится Эффи этим высоким, славным мужчиной, чья душевность и управленческий талант как бальзам на раны ложились на душу жителям Двенадцатого в это нелегкое для всех время.
— Я хотел бы представить всем вам сегодняшнего основного докладчика, нашего незабвенного мистера Пита Мелларка.
И снова люди стали потрясенно перешептываться, но этот шумок быстро сменился аплодисментами, и вскоре шока как и не бывало. А когда Пит поднялся на трибуну, раздались приветственные крики и возгласы, и его, казалось, подобная реакция застала врасплох и он опешил. Но Пит быстро умел приходить в себя, и вряд ли кто-то кроме меня и Хеймитча заметил это краткое замешательство. Когда толпа закончила аплодировать и угомонилась, над площадью, омывая всех нас теплой волной, разнесся неожиданно сильный и ровный голос Пита.
— Добрый вечер, жители Дистрикта Двенадцать и все граждане Панема. Я хочу поблагодарить мэра Гринфилда за то, что он предоставил мне возможность выступить сегодня перед вами. Полагаю, что и для него, как и для меня самого было удивительно мое желание произнести речь в День Памяти детей, ставших жертвами Голодных Игр. Чем еще мне объяснить это желание, кроме того, что мне довелось самому выжить на этих Играх. Возможно, дело и в том, что на моих глазах сейчас восстанавливается мой Дистрикт, что каждый день жизнь здесь преображается — и из мрачного пепелища он превращается в место, где люди могут жить и процветать. Возможно, меня побудили к этому муки тех, кого я знаю с детства, которые позволяют осмыслить через что прошла эта страна. А может быть меня заставляют говорить все те люди, кого уже нет с нами, и от чьего имени я тоже хотел бы высказаться.
А возможно, я просто хочу, чтобы вы меня поняли — как бывшего трибута и вашего земляка, который так же, как и вы, пытается наладить свою жизнь в мирное время.
