Я пожал плечами, но тут же вспомнил, что она не может меня видеть.

— Я приготовлю тебе все, что захочешь, как только вернусь.

Ее голос был хрипловатым, от переполнявших ее чувств, но она постаралась казаться легкомысленно:

— Ты уж постарайся, а то…

Наши сонные шорохи только острее заставляли чувствовать до чего же мы одиноки по обе стороны телефонной линии. Я заснул с одной из книг из списка Доктора Аврелия на груди и трубкой возле уха, хотя тупая боль все никак не отпускала мое истосковавшееся сердце.

***

Следующие несколько дней оказались весьма изнурительными. Мы с Доктором Аврелием говорили об Играх и о том, как меня пытали, хотя, казалось бы, уже более чем подробно все это обсудили за время наших бессчетных бесед. Я не ощущал никаких откровений, прозрений, от которых бы захватывало дух, хотя мои кошмары множились, становясь все более жестокими. Я был рад, что не бужу ее своими криками, хотя сам от ее кошмаров страдал даже, когда слышал их по телефону. Доктор Аврелий указал мне на то, что я стараюсь оттолкнуть от себя негативные переживания, чтобы не оказаться с ними лицом к лицу, отсюда и усилившиеся кошмары. А кроме этого мы пока не могли отыскать причины, отчего я, вероятно, пытаюсь превратиться в кого-то другого, ассоциировать себя с ним.

— Ты очень хорошо справляешься с описанием того, что с тобой случилось, но не особенно щедро делишься чувствами, которые эти события у тебя вызывают, — сказал он мне однажды после обеда. — Интересно, когда такое происходит с кем-то, кто славится своим красноречием, как ты. Вернемся к тому моменту, когда начались твои приступы диссоциации наедине с Китнисс. Что изменилось тогда в вашей жизни?

— Это просто. Первый приступ случился в тот вечер, когда я узнал, что Гейл Хоторн возвращается в Дистрикт Двенадцать.

- Да, у меня есть запись нашего разговора после того приступа, но не повредит снова все повторить. Какие чувства тебя переполняли, когда ты услышал, что он приезжает?

Я усмехнулся. Не нужно было иметь медицинскую степень, чтобы связать мой приступ с мыслями о Гейле Хоторне.

— Ревность, конечно. Мне вовсе не хотелось, чтобы он снова оказался поблизости.

— Почему же?

— Это не очень реалистично, я знаю, но…

— Не нужно давать оценок, Пит. Просто говори все как есть, — осторожно подтолкнул меня Доктор Аврелий.

Я набрал в грудь воздуха.

— Я боялся, что она вдруг вспомнит, какие чувства когда-то к нему питала. Особенно когда понял, что он предложил ей возможность уехать из Двенадцатого. Она могла отправиться к матери в Четвертый, или к Хоторнам, во Второй. Почему она должна была оставаться со мной в полуразрушенной деревне, где полно дурных воспоминаний? У нее когда-то была семья, те, кто о ней заботился, и ей не приходилось прежде страдать там от одиночества.

— Она как-то давала тебе понять, что хочет покинуть Двенадцатый?

- Нет. Она не говорила: «Я хочу отсюда уехать», — ответил я нетерпеливо.

— И что, она давала тебе повод думать, что она несчастна? — продолжал Доктор Аврелий.

— «Счастье» — странное слово, когда речь идет о нас с ней, но она выглядела довольной. У нас с ней были нелегкие моменты, но хорошего было больше, чем плохого.

- Это, как правило, лучшее, что можно сказать о хороших взаимоотношениях, — я задумчиво кивнул ему в ответ. — Так значит, ты ревновал к Гейлу из-за того, что их прежде связывало, но у тебя не было зримых подтверждений, что сейчас ей нужен Гейл или же переезд.

Я нахмурил лоб.

— Вы, видимо, хотите сказать, что она никогда не давала мне повода думать, что хотела бы уехать. Вы правы, это был только мой страх.

— Но откуда взялся этот страх? Пит, мы, люди, все-таки разумные существа, хотя сами порой противоречим этой истине. Мы делаем прогнозы, опираясь на то, что было с нами в прошлом. И чем больше у нас явных предпосылок, тем мы увереннее утверждаем, что именно это произойдет при определенном стечении обстоятельств. Но порой мы ошибаемся, когда не принимаем в расчет изменившиеся обстоятельства. Ты боялся, что Китнисс уедет, хотя она никак не обозначила, что готова хотя бы рассмотреть такую возможность. Но твой страх оказался так силен, что ты потерял себя в тот самый момент, когда был наиболее эмоционально уязвим. Произошла диссоциация.

— Когда это случилось, наиболее уязвима была она. Я намного крупнее и сильнее неё.

— Соглашусь. Она было более уязвима физически, однако она оставалась при этом самой собой. А ты нет. Твое подсознание обнаружило самый острый и болезненный для тебя момент и извлекло на свет «другого». Во время близости с Китнисс отчего тебя прикрывал этот «другой»?

Я попытался воссоздать последнее воспоминание о тех ночах с Китнисс, но обнаружил в памяти прореху.

— Я не припоминаю, чтобы я был напуган, доктор.

— Не сознательно, — он приподнялся в кресле и наклонился над столом ко мне. — Но твое подсознание было так напугано, что поспешило оторвать тебя от этой ситуации. И в придачу стало плохо себя вести, — он откинулся в кресле, сцепив перед собою пальцы. — У меня есть подробный отчет о том, что там произошло, сделанный Китнисс. Когда мы достаточно продвинемся вперед, я поделюсь с тобой подробностями. Пока же у меня есть для тебя домашнее задание, — из ящика стола он достал карточку и что-то на ней нацарапал. — Там у нас находится комната арт-терапии. Может, ты и помнишь ее с прошлого раза, но на всякий случай я написал тут ее номер и как туда пройти. Перед нашей завтрашней встречей я попрошу тебя нарисовать несколько воспоминаний из раннего детства. Все, что тебе вздумается: лучше вообще слишком много об этом не размышлять. Не нужно их поправлять — если это негативные воспоминания, путь так оно и будет. И принеси рисунки завтра на наш сеанс.

— Ладно, — ответил я, и мне стало интересно, в каком направлении намерен дальше двигаться Доктор Аврелий.

***

Войдя в комнату 128, я едва не ослеп от яркого закатного света, который щедро заливал студию. Окно здесь, как и в моей палате, глядело на юго-запад. Белые стены и кафельный пол отражали каждый сияющий, как бриллиант, солнечный блик. Глаза к этому скоро привыкли, но от яркого света было все равно не слишком комфортно. Поэтому я просто задернул тонкую занавеску, отчего свет в комнате сразу стал более мягким, щадящим.

Самое время было осмотреться. Сразу же обнаружилось множество ящичков со всеми необходимыми принадлежностями для рисования, которые на моей памяти уже успели мне как следует послужить. Вдоль стен выстроились пустые мольберты, а в задней части комнаты было полно аккуратно разложенных по круглым ячейкам красок, карандашей и всего прочего. Мне не хотелось рисовать все это в своем личном этюднике, ведь идея этих рисунков принадлежала не мне.

Усевшись на скамью, я взял из коробки несколько простых карандашей. Мне нравилось какими качественными вещами все было оснащено в этой больнице. Прежде мне приходилось уже выполнять такого рода задания, поэтому я постарался очистить сознание и принялся рисовать. Тишину нарушал лишь легкий шорох карандашного грифеля на бумаге.

В следующие несколько часов я набросал много разных сценок, припоминая их во всех подробностях. Школьные дни в окружении друзей, как мы с братьями боремся, как я пеку с отцом торты, и он учит меня глазировать их. Я наслаждался этой счастливой прогулкой по страницам моей памяти, так как они, как и книги, которые Том нашел на развалинах пекарни, напоминали мне о тех, кого я потерял. Моя семья и отношения в ней были далеко не идеальны. Мать явно была недовольна жизнью, а отец далеко не всегда заступался за нас, когда она вбивала нам свои явно преувеличенные представления о дисциплине. Но, судя по моим рисункам, даже в зачастую жестоком мире моего детства было место радости и красоте. Хотя в любом случае все эти люди теперь были мертвы, и я не обирался таить обиды на тех, кого стерли с лица земли, спалив дотла.

Я разговаривал с Доктором Аврелием о том, что нарисовал, и тот меня внимательно слушал. Все эти разговоры вроде бы не слишком отличались от наших прежних бесед. Но однажды, когда я описывал как отец делал крем из яичных белков, он меня прервал.