Когда его взгляд стал рассеянным, я даже не удивилась. Уже догадывалась, что нынче приступ неизбежен. Много ли бесконечного горя может вынести его надломленный рассудок, прежде чем рассыплется на кусочки? Печальная повесть Эффи стала теми ножницами, которые надрезали тонкие нити, скреплявшие его сознание с реальностью. Темные разрывы росли и росли, пока его глаза не превратились в два темных омута. Когда он принялся качаться взад и вперед, сидя на краю постели, мне едва удалось его раздеть. Я не могла снять с себя теплую фуфайку и толстые носки, но все равно продолжала его касаться, как всегда во время приступа. Доктор Аврелий не раз подчеркивал важность человеческого прикосновения для того, чтобы он мог выйти из этого состояния, и я постаралась как следует обнять его, обвиться вокруг него. Когда он пытался рвать на себе волосы, я держала его руки, все время бормоча ему на ухо.

— Пит, это неправда. Неправда. Ты дома, со мной, — повторяла я как заклинание то, ему он меня научил, что ему было нужно услышать. Порой эта формула спасала его от того, чтобы разлететься на осколки. — Ты Пит Мелларк. Тебе девятнадцать лет. Ты из Дистрикта Двенадцать. Тебя охморили в Капитолии. Порой тебе мерещатся страшные вещи. Но они не настоящие. Ты в безопасности. Я буду тебя оберегать.

Я бормотала ему нечто подобное, только когда он был во власти приступа, когда его била такая сильная дрожь, что порой мне было не удержать его в своих объятьях. Я целовала его и гладила, время от времени хватая его за руки, чтобы он себе не навредил. Сегодня приступ был особенно сильным, и когда он начал биться в конвульсиях, я уже испугалась, что мне не справиться. Прежде, наверно, я бы опустила руки, предоставив ему самому возвращаться в реальный мир. Но для меня теперь было невыносимой даже мысль то том, что я снова брошу Пита.

И я принялась петь. Песню, полную любви и тоски, такую нужную, что мой голос сам себя убаюкивал ее руладами. Раньше эта песня всегда его успокаивала, так что я оказалась не готова к тому, что он вдруг рванулся ко мне и толкнул так сильно, что я перелетела через кровать. И шмякнулась об пол, приложившись лицом с такой силой, что у меня перед глазами заплясали цветные пятна. Мой громкий стон едва ли заглушил скрип пружин. Я ничего не различала, но каждая моя жилка кричала мне: двигайся! И я откатилась как раз вовремя, чтобы уклониться от его ноги, которая чуть было не расплющила меня. Я тут же подскочила и инстинктивно сгруппировалась, стоя на корточках, различив наконец этот его бездонный взгляд, который на самом деле был вовсе не его.

— Ты всех их убила, — прошипел он. — Мерзкий переродок!

— Пит, это неправда, — сказала я ему, выпрямляясь, — милый, пожалуйста. Ты дома, в Дистрикте Двенадцать. Война кончилась. Просто присядь, — я двинулась к нему, но его тело было напряжено словно натянутая струна, и меня обуял неподдельный страх. Он был таким сильным, мой Пит, и мог бы сломать меня как былинку, если бы ему вздумалось. Я оглядела комнату в поисках пути к отступлению, но его не было. Он стоял между мной и входной дверью.

— Мои родные мертвы. Это ты их убила, — обвинения он бросал мне жутко монотонным голосом, который никак не вязался с выражением дикой ярости, которое было написано на его лице. У меня мурашки побежали по спине. Его же голос превратился в свистящий шепот. — Ты и тех детей убила, ведь правда?

Я сделала глубокий вдох, и тоненький голосок внутри меня — той части меня, что проявляла слабость — соглашался с каждым произнесенным им жутким словом, насмехаясь надо мной, требуя, чтобы я понесла наказание. Чтобы он меня наказал.

— Нет, вовсе не я. Их убил Капитолий, как и мою Прим.

— ЛГУНЬЯ! — выкрикнул он, и его пальцы скрючились подобно когтям, когда он двинулся ко мне. Это была ужасная мысль, но в этот миг я была благодарна за то, что у него был протез. Его руки сжались в кулаки, и он уже даже успел одним из них зацепить меня по плечу, когда я резко ушла в сторону от его атаки и выскользнула из пределов его досягаемости. Однако взгляда на его лицо и этого скользящего удара мне как никогда прежде стало ясно, что мне пора уносить ноги, и побыстрее.

— Они сгорели заживо! Все они! — грохотал он, и его лицо невероятно исказилось гнев.

Он начал сквернословить, изрыгать слова ненависти, которых мне никогда прежде не доводилось еще от него слышать. Я бы, возможно, предпочла удары этим ужасным поношениям. Он так увлекся, костеря меня, что яд ос-убийц, казалось, так и брызжет из него в каждом его злобном выкрике. Но прежде чем меня парализовал ужас от всего происходящего, я уже ринулась, как загнанный в угол зверь, прямо на своего гонителя, перескочила кровать, прыснула мимо него в дверь, так быстро, что он не успел и глазом моргнуть, и поминай как звали. Мне вдогонку раздался звон битого стекла, который далеко разнесся в ледяной ночи.

Ноги не прекращали бешеного бега, пока я не очутилась перед дверью дома Хеймитча, чувствуя, что у меня зуб на зуб не попадает. Я шумно заколотилась в нее, чувствуя, что близка к тому, чтобы свернуться на его пороге в шарик от холода и всепоглощающего страха. Он отпер мне и, едва взглянув на меня, затащил внутрь.

— Что случилось? Почему ты стоишь у меня на пороге в одних кальсонах? — спросил он, доставая из шкафа крепко пропахшее мускусом одеяло, и заворачивая меня в него.

— Запри дверь, Хеймитч, — слетело с моих дрожащих губ.

Не тратя времени понапрасну, он сделал, как ему было велено. И даже на всякий случай подпер ручку двери стулом, а потом вернулся и оттащил меня к дивану. Когда я рухнула на подушки, он разжег огонь, и благодатное тепло постепенно сняло железные тиски напряжения с моих мышц. Невероятный шок и стресс от последних событий рассеялись, и я ощущала, что они вот-вот уступят место слезам.

Не прошло и нескольких минут, как Хеймитч словно по волшебству принес мне кружку горячего шоколада. Обычно я ничего не пила и не ела в его доме — из соображений гигиены. Однако теперь я была так тронута его заботой, и не смогла устоять, чтобы не отхлебнуть теплой жижи. Стоило мне опустошить кружку и водрузить её на низенький кофейный столик, как снаружи раздался стук, от которого сердце застучало у меня в горле. Я тут же вскочила, но Хеймитч усадил меня обратно на диван.

— Это просто гуси, они в сарае. Все хорошо, малыш.

Я лишь кивнула и погрузилась в безнадежное молчание, лицо мое уже намокло от слез.

Хеймитч тоже помолчал, давая мне выплакаться, поковылял на кухню и стал там с чем-то возиться. Когда же он вернулся, то нес кусочек льда, завернутый в тряпицу.

— Вот, приложи к щеке, — он всунул сверток мне в руки. И лишь тогда я почувствовала, как саднит у меня лицо. От щиплющего прикосновения острого холода я застонала, но постепенно лед заставил боль поблекнуть.

— Ты собираешься мне рассказать, кто тебя так? — спросил он, усаживаясь в кресло напротив меня, опуская голову на переплетенные пальцы, и, наверняка, уже догадываясь, что я скажу.

Я вздохнула.

— У него был приступ. Очень сильный. И он столкнул меня с кровати. И я приземлилась на лицо, — я мрачно усмехнулась, вытирая слезы. — Он пытался меня затоптать, так что мне показалось — самое время убраться по добру по здорову.

— Это ты правильно рассудила, — коротко заметил Хеймитч. Неужто ему доводилось уже бывать в эпицентре безумной вспышки Пита?

— Можно я сегодня у тебя заночую? — прошептала я жалким голосом.

- Ага, конечно. Диван — в твоем распоряжении. А я попозже схожу и проверю, как он там.

Я лишь кивнула отяжелевшей головой и прикорнула на диванные подушки. Мне было не под силу больше глядеться в черные, как ночь, глаза Пита, а от воспоминания о его скорченных от ненависти пальцах я лишь еще горше зарыдала. И я забылась беспокойным сном, укутанная тонким одеялом Хеймитча и покровом своих терзаний.

***

Я почувствовала, прежде чем различила в бледном свете предрассветных сумерек, что его сильные руки обнимают меня. И окончательно проснулась от того, что его широкие ладони гладили меня всю - с головы до ног. Он осыпал мое лицо такими влажными поцелуями, что я сразу догадалась — он плакал.