Не тратя понапрасну времени, я стянула с него штаны и трусы, даже не дав ему возможности пристегнуть протез, и полностью обнажилась сама. Нагнулась и принялась ласкать его уже затвердевшую плоть, и ощущения это было хоть и знакомым, но по-прежнему захватывающим, как и в наш самый первый раз. Я гладила его, не прекращая целовать.

— Китнисс, боже, женщина! — выдохнул он, когда я ему дала возможность разок глотнуть воздуха.

— Тсс… — прервала я его и прошептала, запинаясь. — Просто… трахни меня!

Я крайне редко говорила с ним так, и в его глазах зажегся недвусмысленный огонек. И вскоре я уже была под ним, ноги — по обе стороны его бедер, и его головка терлась о мои промокшие складки. Ему пришлось припасть немного на бок, чтобы компенсировать отсутствующую ногу, и не будь я сейчас такой жадной, изголодавшейся я бы сама его оседлала. но я не могла ждать больше ни секунды и, схватив его пониже спины обеими руками, затянула его в себя. Пусть я и не вполне была готова, но, даже несмотря на легкий болезненный щипок внутри, пульсация там усилилась, и я ахнула от наслаждения.

Пит чуть сместился в сторону, что дало ему возможность взять меня под необычным углом, и теперь он скользил по прежде не вполне изученным местам, а я, держась за его зад, управляла скоростью его движений. Мне так хотелось жесткого проникновения, хотелось, чтобы его член выбил из меня всю тоску, пока во мне останется лишь примитивная, животная жажда, которую я так остро ощущала. Потому что в любви были и тоска и страх потери, и я хотела позабыть сейчас и о них тоже. Избавиться. Я хотела избавиться от всего этого и заместо них испытывать лишь звериный инстинкт. Ведь звери не таскают за спиной горе, как котомку с гранатой внутри, как делала это я, рискуя взорваться в любую секунду. Звери не думают о своих потерях каждый миг, пока сами не придут к закономерному финалу. Я завидовала этим диким созданиям и жаждала стать одной из них.

— Не останавливайся, Пит! Не останавливайся! — умоляла я его.

Пит с силой врезался в меня, хотя позиция для него была явно неудобной, пот лил с него ручьями, несмотря на холод в спальне, и его руки и здоровая нога изо всех сил пытались компенсировать отсутствие опоры на отсутствующую конечность. И я перевернулась на бок, завалив за собой и его, и теперь ему уже, казалось, стало намного комфортнее, и его широкие ладони нежно стали мять мою задницу, притягивая меня ближе. Сама я скользнула рукой вниз, между нами, и наслаждение двинулось по нарастающей, когда я обвила его бедрами, чтобы закрепиться рядом с ним. И вскоре мое тело сотряслось в сладком освобождении, которое как будто выплеснулось за пределы моего физического бытия и разлилось в ночи.

— Пит! — застонала я, когда достигла пика. И он широко распахнул глаза, и не отрываясь следил за тем, как я распадаюсь на тысячи осколков вокруг него. Он поцеловал меня и с отчаянным усилием придавил к кровати, и вбивая меня в нее бедрами, пока и сам, вслед за мной, не взорвался. Его тело дрожало от того, что ему так здорово пришлось напрячься. Когда он закончил, то рухнул на меня сверху, и под его тяжестью я не могла даже вздохнуть.

— Прости, прости! — извинился он, и тут же подвинулся. — Чертов обрубок! — восклицал он, все еще задыхаясь, запустив пальцы в свою растрепанную шевелюру.

— Все нормально. Я в порядке, — сказала я, прижимаясь к нему.

Он кивнул мне в ответ, и больше на ногу не пенял.

— И что это на тебя нашло, черт побери? — спросил он, тяжело дыша после предпринятых усилий. И мне пришлось признать, что у меня по спине пробежали мурашки удовольствия оттого, что это я заставила его так тяжко потрудиться.

Даже толком не подумав над ответом, я ляпнула:

— Это все из-за Финника.

Пит застонал.

— С ума сойти, неужто тебе Финник приснился в таком виде, что ты на меня набросилась? Это ведь… жуть.

— Нет! — запротестовала я, подтягиваясь повыше, чтобы взглянуть ему в лицо. — Мне вовсе не эротический сон приснился. Это было навроде сессии с нашим Доктором Аврелием и… — я замолчала, силясь объяснить, что я таким образом пыталась отогнать свою тоску. — …мне просто нужно было позабыть о Прим, о смерти и обо всем остальном.

— Так, значит ты использовала меня для траха. Чтобы не думать, — категорично констатировал он.

— Я… ну… когда ты так это называешь, — замялась я, внезапно поняв, что я и впрямь разбудила его посреди ночи для удовлетворения собственных нужд, и даже не подумала ничего с ним обсуждать.

Губы Пита изогнулись в сардонической усмешке.

— Это было весьма эгоистично, Китнисс… и сексуально. Я как-нибудь переживу обиду, по поводу того, что ты меня использовала как сексуальную игрушку, — он хихикнул, сграбастал мое лицо обеими руками и поцеловал.

— Так ты не расстроился? — спросила я.

— Да любой парень только и мечтает, чтобы его взяла в сексуальное рабство такая роскошная красотка, так что я определённо, ни капли не расстроен. Можешь продолжать в том же духе, когда сочтешь нужным, — он истошно зевнул и его веки сами собой стали слипаться. — Хочешь поговорить о том, что тебе снилось? — пробурчал он сонно. Я знала, что больше всего на свете ему сейчас хотелось бы заснуть. И что он лишь усилием воли не позволяет себе этого сделать, так что решила его больше не мучить разговорами.

— Может, завтра, — прошептала я, положив голову ему на плечо и ощущая его ровное дыхание — и на нас обоих снизошел блаженный сон без сновидений.

***

В последующие за «беременным» инцидентом недели мы с Питом привыкли делать каждый день одно и тоже: утром уходить в пекарню, а вечером возвращаться домой — усталыми, но дольными, что как следует потрудились ради нашего с ним общего дела. Похоже, что теперь мы дошли уже до той стадии, когда грань между тем, что было моим, а что Пита, стерлась до неразличимости. Конечно, среди вещей в доме что-то принадлежало только мне, а что-то — только ему: Пит не рвался охотиться, а я — бесконечно смешивать краски и рисовать. Но на самом деле, такое положение вещей меня все же радовало. Порой я так горевала по Прим, что лишь в лесная глушь и уединение могли исцелить отчасти мои страдания.

Но в целом моя жизнь была так тесно связана с его жизнью, что это уже напоминало мне отношения моих родителей: мы постоянно невольно искали глазами друг друга, кожей чувствовали, далеко ли другой, как будто он являлся продолжением тебя самого. Во всяком случае, я всегда знала — где Пит, а если не знала, то исподволь, всеми доступными мне средствами пыталась определить его местонахождение; его близость была подобна чистой радости, а его отсутствие — холодному вакууму. Хотя я не могла до конца смириться с тем, что так сильно от него завишу, с тем, насколько он мне жизненно необходим. Порой я проверяла себя: вставала засветло и, даже не предупредив, исчезала в мерзлом лесу, пытаясь нащупать в себе то безразличие, которое было мне свойственно по жизни когда-то прежде, до Жатвы. Но я скучала по нему так глупо, как влюбленная школьница, и когда возвращалась после целого дня блужданий по лесу к своей обычной жизни, я ощущала каждый раз нечто сродни тому, что переживала, когда его спасли из Капитолия, и я бежала к нему, еще не зная, что он во власти охмора. То есть, стоило мне стряхнуть наносную самодостаточность, и я неслась искать его.

Всю свою жизнь я возводила стены и всяческие преграды между собой и такой любовью, которая, как я была уверена, в свое время раздавила мою мать, и вот теперь оказывалось что я все равно оказалось в этом подобии симбиоза, но была при этом отчего-то более независима, чем была моя мать от моего отца. По ночам порой я просыпалась от ужаса, но уже не из-за видений, которые остались со мной с войны, а от страха вновь потерять Пита. Я никогда ему в этом и не признавалась — ему хватало и своих забот —, но в эти ужасающие ночи, проснувшись, я еще сильнее прижималась к нему. Так я убеждалась, что что здесь, и, погружаясь с головой в чувство облегчения, едва могла дышать. То, что сказала когда-то Гейл в подвале Тигрис, оказалось правдой: я выбрала того, без кого не могла выжить, и теперь, спустя год после возвращения из Капитолия, было ясно. Что он не преувеличивал. Я не могла бы выжить без Пита, и не собиралась этого делать. И эта истина наполняла меня кое-чем похуже, чем просто страх.