========== Глава 32: Мы команда ==========
Предуведомление автора: Особое спасибо Профессору Альбусу Персивалю Уилфрику Брайону Дамблдору, чью мудрость я почерпнула для написания этой главы. Если перефразировать и ответить на вопрос Гарри, вы в самом деле для меня очень настоящий.
Комментарий переводчика: Самое время для такой инфернальной главы в канун Хэллоуина. Trick or treat?
«Я умоляла тьму: Где они? Верни их!»
Сонали Дераниягала*, Волна
— Прочему я никогда не вижу Прим? — спрашиваю я его, ощущая, как волна, словно ласковые руки, поглаживает мои ступни и лодыжки, и отступая, хоронит пальцы ног в теплом песке.
— Оттого, что ты не готова, — отвечает Финник, рассеянно крутя в пальцах обрывок водоросли, и его глаза прикованы к нездешнему небу у нас над головой. — Даже то, что ты уже можешь со мной разговаривать, большой прогресс.
Я размышляю над этим, прокручивая в голове воспоминание о пустой комнате Прим в запертом доме. Большая часть страниц в нашей Книге Памяти уже заполнена, но там пока так и не появилась запись о моей сестре. Я не могу заставить себя поместить её в Книгу. Я даже не даю Питу нарисовать её на этих страницах, и это наводит на мысль, что я еще долго не увижу ее в своих светлых, мирных снах, а не в кошмарах.
— А ты являешься Энни? — спрашиваю я, меняя тему, потому что даже во сне я не могу сказать то, что была не в силах вымолвить наяву.
Душераздирающая тоска искажает его красивое лицо.
— У нас с ней проблема иного рода. Она ищет встречи со мной днем и ночью, и оттого, что я тот, кто я есть, я ей являюсь постоянно. И она считает, что я все еще с ней. Она меня зовет, я всегда откликаюсь, и оттого ей не суждено освободиться от меня.
— И что же ты на самом деле? Ты вообще настоящий? — спрашиваю я, выражая словами вопрос, который терзает меня с нашей первой с ним встречи во сне.
— А разве это важно? Ты как никто другой должна знать, что вещи настолько реальны, насколько мы сами готовы их таковыми признать. Ты и Пит постоянно меняли местами реальность и иллюзию. Так что это ты мне скажи — что я такое.
А правда ли это Финник? Он часто мне снился — на самом деле, если учесть, до чего же навязчивыми и яркими были мои кошмары, и сны с его участием я ждала с радостным замиранием сердца. Они были как тайное убежище среди руин моей поврежденной психики. Когда я просыпалась от такого сна, то с одной стороны — тосковала по нему, с другой — испытывала странный покой на протяжении всего следующего дня. Когда Финник являлся мне во сне, меня как будто осторожно подталкивали на путь возрождения к жизни.
— Ты мои ворота к прощению, — шепчу я.
— Кто, Китнисс? Кто должен просить о прощении?
— Я. За то, что выжила — за то, что я живу, в то время как все вы…
— Прим? — спрашивает он мягко.
— Прим, да! Всегда Прим. Прим должна была остаться в живых, не я.
— Тебе не следует просить за это прощения. Но ты ждешь, чтобы кто-то или что-то сняло с тебя эту ношу, в то время как есть лишь один человек, действительно способный это сделать, — заявляет он.
— Ты говоришь прямо как Доктор Аврелий, — и я улыбаюсь тому, как сильно его слова смахивают на тезисы моего психиатра, и снова задаюсь вопросом — на самом ли деле это Финник, или лишь его образ, воссозданный моим спящим сознанием. Потом я решаю, что это в общем-то неважно.
— Доктор Аврелий понимает кое-что в деле выживания. Если вдуматься, вся наша нация неплохо в этом разбирается, и ты ее часть. Лишь немногие жители твоего Дистрикта смогли спастись от бомбежки. И мне представляется, что каждый из них себя спрашивает: Почему я? Отчего не моя мать, отец, брат, сестра, сын, дочь… — добавь кого тебе хочется. Должны ли они тоже просить о прощении? Должны ли Энни, Пит, Джоанна просить о прощении за то, что они живы, в то время как их близкие – нет?
На меня наваливается головная боль, а море и цветное небо начинают мерцать. Я воюю сама с собой, чтобы подольше побыть в этом коконе спокойствия, с ним, и не просыпаться, не возвращаться немедленно в мою дневную реальность. Я еще не готова тотчас с ней встретиться лицом к лицу.
— Знаешь, а ты прав. Порой мне удается не думать об этом чувстве вины. Никто из нас не должен извиняться за то, что выжил, полагаю, — говорю я, надеясь выиграть еще немного времени в его обществе. Ведь я никогда не могла предугадать, когда Финник появится в следующий раз.
— Поправочка. Они не должны извиняться. Ты же пока не обрела уверенность насчет себя самой, — он ласково трогает меня за нос, но я уже чувствую, как он исчезает, и пустота, которую предвещал оставить его уход, уже меня подавляла. — Как только ты это сделаешь, ты сможешь двигаться дальше. Тебе откроются новые возможности. Ты обретешь новые мечты и чаяния, которые пока не позволяешь себе открыть.
Я жажду пронзить воздух и притянуть его к себе, не отпустить еще чуть-чуть, но он уже превращается во влажный туман, который рассеивается на рассвете. Будто почувствовав мое намерение, Финник смеется от всей души.
— Не переживай, Китнисс. Ты упрямая как мул. Мы скоро с тобой снова увидимся, — последние его слова уже совсем бесплотны.
Вскоре мои глаза распахнулись, и я обнаружила, что снова нахожусь в нашей спальне в Деревне Победителей. Темнота ночи сливалась с холодным дыханием зимы за окном, но меня от нее надежно защищало толстое зеленое одеяло. Оно мерно вздымалось и опускалось от ровного дыхания Пита, чья широкая спина была повернута ко мне. Кончик носа у меня заледенел и я спряталась под одеяло с головой, чтобы отгородиться от зябкого ночного воздуха.
Сон с участием Финника эмоционально выпотрошил и опечалил меня гораздо больше, чем обычно — видимо, оттого, что мы говорили с ним о Прим — это всегда спускало с поводка мою хандру. Мое лицо нежданно оросили слезы. Доктор Аврелий говорил, что плакать — это хорошо, — гораздо лучше, чем пассивно сидеть и пялиться в одну точку, предаваясь горю, превращаясь во что-то вроде прозрачного стекла, через которое проходит свет, его не согревая, не задевая. Я же должна была вцепиться в свое горе, опекать его, позволять ему исколоть меня во всех укромных, темных местах, чтобы, когда оно отступит, стать сильнее, и в следующий его приход уже переносить его легче.
Ведь до конца мое горе так никуда и не уйдет. Оно всегда останется со мной — на неком глубинном уровне, настойчиво пощипывая, напоминая о себе и днем, и ночью. И сейчас. Это был повторяющийся вопль в небытие, бесконечная и тщетная попытка умолить, сторговаться с тьмой, чтобы она отпустила обратно тех, кого я потеряла, чтобы они ко мне вернулись — получить их назад — плач, который существует с момента рождения людской памяти. Я не первая на коленях стою у порога смерти с моей мольбой, не в силах смириться с тем, что её больше нет. И ничего не могла поделать со своей мукой, которая пронзала меня всю, до кончиков пальцев, и все, что я могла — как можно дольше не выпускать ее наружу, чтобы она не растеклась и не затопила заодно и Пита. Я не хотела, чтобы и его настигло это чудовище, моя утрата.
Но я слишком сильно страдала, чтобы сдержать все это в себе, и вскоре уже нырнула в его объятья. Он утешал меня, баюкал, и я позволила черноте затопить меня, и каждая новая волна горя била меня в живот, крутила мне кишки, заставляя вдвое сильнее корчиться в агонии. Но в этом пароксизме боли я ощущала, как его большие, нежные руки глядят меня, ерошат мне волосы, и вскоре это чувство покоя проникло в меня до самых костей. Оно разжало ужасные тиски агонии, прогнало страх, пока я не поняла, что я опять нахожусь в нашей спальне. Я чувствовала лишь влагу от заливших мое лицо слез, и то, как скованы все мои мышцы. Он целовал мои виски, обрушивал поток ласк на мое лицо, пока меня не затопило его бурной нежностью, и я не стала спокойной и безмятежной, как воды в том озере, что показал мне некогда отец.
Вскинув руки, я обвила его шею, чтобы он оказался еще ближе, вдохнула его запах: он был как глоток свежего воздуха после целого дня в спертой, промозглой, предательской тьме забоя. Там, где наши тела соприкасались, я чувствовала жар, особенно сильный по контрасту с температурой в комнате. И я пожирала его в поцелуе, стремясь не просто обрести покой в его объятьях, но и утонуть в чем-то гораздо более темном и всепоглощающем. Пит был удивлен, но не сопротивлялся, не мог устоять и ответил на мои поцелуи, сперва полусонно, потом с воодушевлением. Его широкие ладони принялись мять мои бедра, обнажившиеся, когда ночная рубашка задралась выше пояса.
