Как погребальные костры

был каждый месяц - самый-самый -

цедящий кровь мою по граммам.

Помимо функций медсестры,

слыла в цеху техничкой бойкой,

в вечор в кафе посудомойкой,

в подъездах мыла, и в сортирах

и прибиралася в квартирах.

Да средь всей этой суеты,

всей нервотрёпки, маеты

вязала варежки, носки ...

Зажатой временем в тиски

их продавала я на рынке,

в мороз лихой (в осенних шмотках!)

да в перештопанных колготках.

Ну, в общем, билась, как на ринге!

От постоянного мотанья,

от недосыпа, голоданья

я исхудала, посерела ...

И часто обмороки были,

в глазах круги нередко плыли,

но как бурлак тащила дело.

Случалось, я в потоке драмы

остановлюсь среди дороги,

чтоб отдышаться от мороки:

мужчины ходят мимо, дамы!

Им всем тепло; они одеты

все по сезону; водят деток:

кто в садик, кто, наверно, в школу ...

и только я одна - осколок.

На проезжающих машинах

видала в окнах, как в витринах

я изумительных девиц -

весьма гламурных, светских львиц.

Ах, как завидовала им

разбитым существом своим.

Они ухожены и сыты,

фортуной вовсе не забыты.

И мне бы толику участья:

обняться с крошечкою счастья!

Неужто я не заслужила?

Неужто так не хороша?!

Иль не хватает куража?

Иль я пропащая страшила?!

Тогда и вспоминала вдруг:

"Я женщина! - мой добрый друг, -

и даже в гуще гиблых мест -

созданье Божие небес".

Бывало, средь ночи немой

представ пред зеркалом порой

и созерцая лик свой блеклый,

(такой болезненный, померклый!)

я всё же отмечала в нём,

усталом облике своём,

наличие штрихов прекрасных

всем испытаньям не подвластных.

Причём уверенность росла,

что я напротив, расцвела.

И думалось нечаянно

мне в торжестве отчаянном:

ах, дура я, какая дура!

Такая ладная фигура,

а кожа бархатистая,

да искорки игристые

в глазах мелькают быстрые ...

И пусть, что только иногда.

Ах, как ещё я молода!

И сердце тешилось в груди,

что лучшее всё впереди ...

И я хранила в своём сердце

созвучием изящных терций,

оплот сверкающей надежды;

в неё всерьёз я верила -

да и была уверена! -

мне не закроет она вежды;

она, всегда спасёт меня

посреди ночи или дня.

За всею спешкой непрестанной,

где перепутались дни ночи,

три года будто между прочим

вдруг пролетели, как ни странно.

И больше нет ажиотажа;

образовалась пустота

к почину с чистого листа.

Кредит оплачен; и я даже

в себе почувствовала силы,

второе будто бы дыханье

открылось вместе с возмужаньем,

сидеть без действий мне претило;

меня внутри всю изменило,

я как бы вышла из бедняжек ...

ну, а покой стал слишком тяжек.

Подумав здраво о грядущем,

я усомнилась ещё пуще,

чтоб так, на общих основаньях,

без протеже, образованья,

каким-то чудом, в одночасье,

в корыстном мире, впопыхах,

да с тряпкой, с шваброю в руках

возможно вырвать себе счастья.

Воспламенившись целью прочно,

во всеоружии быть знаний

на случай новых испытаний,

я поступила в вуз заочно;

всерьёз продумав верный шаг,

пошла конкретно на юрфак.

Чтоб в дебрях лживых бытия

суметь помочь таким как я,

да и самой в чащобе жизни

куда как быть без укоризны.

Тамара Львовна поддержала

моё учебное начало

и с радостью возилась с Дашей,

а жизнь ритмично длилась дальше.

Пришлось, уволиться с больницы,

в торговлю сразу устремиться,

к вьетнамцам, рыночным знакомым,

они как раз позвали снова;

досель робела; час настал,

собрать какой-то капитал.

Тогда сама я удивлялась,

как быстро всё во мне менялось

и, если раньше что-то было

мне не доступным и унылым,

теперь хваталось на лету,

а не вгоняло в дурноту.

Поверьте, но, действительно,

менялась жизнь стремительно.

Я не хотела! Столь больна

мне эта память, но должна

вернуться в глубь минувших дней

хотя бы думою своей,

чтобы почтить. А та волна

воспоминаний так горька.

Мучительна! Остра всерьёз,

что вызывает горечь слёз

и по сей день из далека.

Я молвлю истине в угоду,

пожалуй, именно полгода

те и приблизили рассвет.

Верней, их производная,

как стрелка путеводная -

как раз их яркий важный свет

на все события в грядущем -

дальнейший осветивши путь,

внесли прожекторную суть

во мраке жизненной той пущи.

Начну о том издалека;

вертясь в подобие волчка,

работая в стационаре,

когда ещё была в разгаре

с добычей денег карусель,

тащилась с долгом канитель,

да ворошили ум заботы,

ко мне по профилю работы

вдруг обратился с грустным видом,

с лицом морщинами изрытом,

в преклонном возрасте мужчина.

Он над собой держал контроль,

но на лице застыла боль;

жена была тому причиной.

Прошедшей ночью, её хворой

в больницу привезли на скорой,

причём с вернейшим подозреньем

на пневмонию с осложненьем.

И днём, подавленный бедой,

он с просьбой подошёл простой,

чтоб (бога ради!) между делом

насколько можно приглядела

я за его больной женой.

Не знаю, право, почему

(не поддавалось то уму),

но он проникся всей душой,

всем сердцем лишь ко мне одной.

Иван Иванычем назвался;

шутил, сквозь слёзы улыбался;

меня же, дочкой величал,

в свои печали посвящал.

Я помню, как вздыхал он тяжко

о жёнушке своей бедняжке,

про дом, про жизнь совместную,

да их любовь небесную.

В момент, казалось, наихудший

(жена совсем была плоха!)

был кризис, что таить греха,

но стало вдруг ей малость лучше.

Ко мне зашёл, присел, в глазах

его застыли: боль и страх ...

и с грустью вжавшийся в пиджак

Иван Иваныч начал так:

- Я никогда не слыл красавцем.

(Никто не ведал моей боли!)

Когда ещё учился в школе,

уже приманивал мерзавцев.

Во мне всяк видел развлеченье,

субъект, для шуток и презренья,

насмешек и придирок скверных;

не знаю, почему? - наверно,

судьбы нелепое стеченье.

Робел и пред девичьем взором,

пред их хихиканьем, укором;

пугался смелых озорниц,

да от природной кротости,

порой излишней робости,

я был посмешищем девиц.

Ни с кем особо не дружил,

в душе отшельником я жил,

улиткой спрятавшись в ракушке.

Минула юность лёгкой тенью,

(у одноклассников уж семьи!)

а я же даже без подружки.

И только в грёзах и мечтах,

да в одиноких ярких снах

я жил, и жизнью жил другой,

такой изящной, но простой -

как будто бы в своей семье:

жена и детки, здесь же рядом

меня ласкают славным взглядом;

в душе покой и бытие.

А наяву, опять тоска

равно надгробная доска

мне преграждает выход к свету;

и я стучусь об доску эту,

бью кулаками в отвращенье! -

там, далеко, в моём сознанье

живут, тревожась в ожиданье,

мои живые воплощенья.

И нету, нет дороги к ним

моим созданьям дорогим!

И прочь из дома я бежал,