Виктор продолжал говорить, будто убаюкивая, давая информацию для разума и тем переключая любовника на слух.
— Если не можешь упасть, не значит, что не доверяешь. Тем более, что ты доверяешь сейчас. И падать сейчас не нужно.
Хил размазывал большим пальцем по головке выступающую смазку. Второй рукой он все еще удерживал голову Эштона.
— Ты доверяешь?
Повисла тишина, нарушаемая только дыханием Эштона, уже сбившимся и отчетливо слышимом в тишине.
Он не относился к падению спиной так, как Виктор. Всегда считал, что дело в человеке, который находится сзади. И такого человека, в руки которого он бы отдался без оглядки, не было. Но Виктор, вошедший в его жизнь так внезапно, когда Эштон планировал вообще эти отношения на одну ночь, постепенно становился частью этой жизни — как-то очень незаметно и за крайне короткий срок.
— Дети всегда падают и не оборачиваются. Они знают, что их поймают, — прошептал куда-то в плечо Эш. — Потому что они доверяют тому, кто стоит сзади. Думаешь, они не боятся падения? Нет, дело не в этом.
Ладонями он сжал плечи Виктора, подавшись ему в ладонь бедрами, а потом сказал еще тише, приглушенно:
— Я доверяю. Тебе доверяю. Сейчас.
Виктор выпустил член из руки, чтобы обхватить Эштона и перекатиться, оказавшись теперь сверху и между ног любовника.
— Дети плохо знают, что такое страх, — ответил он, сжимая в ладони теперь оба их члена. — Бегут на дорогу, не понимая, чем это грозит, трогают плиту, суют пальцы в розетки. Дергают кошек за хвост, не понимая, что делают больно. И слабо представляют, чем грозит чувство падения. Инстинкт самосохранения работает, когда знаешь последствия. Достаточно упасть с велосипеда или слететь с лошади, чтобы чувство падения плотно связалось с последующей болью. Именно поэтому падать страшно. Организм знает, что обычно потом больно.
Виктор перехватил ноги любовника, поднимая, сводя их вместе и укладывая на свое плечо. Пальцами второй руки он нащупал сфинктер, оглаживая и разминая его.
— Не важно, человек сзади стоит, батут или к ногам привязана резинка. Не беда, если ты не пересилишь инстинкт, убеждая, что в этот раз больно не будет. Потому что он прав, и в другой раз падение закончится болью. Будь это гололед, сноуборд или опять велосипед. Это перевес инстинкта доверием. Чем плохо, если инстинкт порою сильнее?
Эштон старался дышать ровнее. Сейчас, оказавшись снизу, он вновь немного занервничал. Уже только от одной позы, но глубоким вдохом привел себя в чувство.
— Ты задаешь этот вопрос человеку, который не умеет доверять. Я говорил о теории. И не говорил, что это плохо, — слегка дернув ногами, он снова замер. Поза была непривычной и оттого совсем незнакомой. — Но я все равно не соглашусь. Дети доверяют, доверяют и хотят все проверить. Ты в чем-то прав, они не чувствуют опасности, но когда падаешь назад не чувство опасности или страх падения меня останавливает. И позволить себе желание секса с завязанными глазами я тоже не мог не из-за опасности. Но я позволил его себе сейчас, а ты мой самый опасный любовник.
— Ты умеешь доверять; а дети скорее доверчивы и наивны, чем доверяют так, как взрослые. Опыт дает больше вариантов, сложнее доверять, когда знаешь, насколько серьезно можешь обманываться, вот и вся разница, — только и ответил Виктор, притираясь щекой к ногам Эштона. Для растяжки положение было не самым удобным, потому Хил выпустил ноги, давая им упасть на одну сторону, и чуть посторонился, помогая любовнику выпрямиться и лечь на живот. Так было и привычнее и удобнее для обоих.
— Нам давно пора делать ставки, кто дольше продержится в трепе во время секса. В этот раз я проиграю. О твоем чувстве опасности поговорим потом.
Скользившая в это время по спине ладонь добралась до ягодиц, и Виктор ввел два пальца, растягивая Эша быстро, но достаточно аккуратно. Его задачей сейчас было удержать парня в нужном настрое. В начале все было правильно, теперь Эштон начал спорить, а значит — срывался с нужной волны. Не отвлекался от повязки на глазах, а попросту забывал о ней.
— Просто продолжай доверять, Эш, — шепнул Виктор парню на ухо, шевеля пальцами, а затем добавляя третий. — Ты хорошо справляешься. Лучше, чем думаешь.
Эштон теперь понимал, насколько обострились его чувства без зрения — каждое прикосновение к себе он ощущал в два раза сильнее. Одновременно, это и нравилось и немного пугало — обычно подобное происходило под стимуляторами.
Приподнявшись немного над постелью, Эш шевельнул бедрами навстречу движениям руки Виктора — не смог устоять, — насаживаясь на пальцы глубже с негромким стоном: не только из-за того, что Виктор это любил, но из-за того, что сейчас самому хотелось.
— Ты всегда проигрываешь, — заметил он, снова заговорив. На другую фразу не ответил — слишком уж необычной она была для него. Неподходящей ему. Но мысленно парень за нее зацепился.
Виктор вместо ответа проник пальцами глубже, ощупывая подушечками простату, вслушиваясь в стон любовника. Терпение подходило к концу.
— Будь готов, — произнес Хил, уложив ладони на бедра парня, а потом качнул его, переворачивая на спину — Виктор не собирался выпускать Эштона в таком состоянии из рук. Сев на колени между ног Эша и дернув за таз, он привычно втащил любовника на свои бедра. Пах вжался в пах, Виктор склонился над прогнувшимся парнем, касаясь губами солнечного сплетения, совершая ложный толчок между ягодиц и массируя ладонью член Эштона. Любовник был теперь просто беззащитен, и Виктор касался его с каким-то открытым трепетом.
Качнувшись чуть назад, Хил приставил головку ко входу, придерживая Эштона под поясницу, а затем с глухим стоном медленно двинулся внутрь.
Эштон выгнулся сильнее в руках любовника, вслепую протягивая к нему руки и немного приподнимаясь, чтобы найти шею Виктора и потянуть на себя. Рвущиеся из груди стоны хотелось чем-то заглушить.
Ощущения действительно были невероятно острые, он мог представить как сейчас выглядит — чувствовал его отдачу, взгляд на себе. И хотелось больше всего сейчас снять повязку не из-за того, что было некомфортно, а хотелось посмотреть на Виктора.
Мужчина не заставлял себя уговаривать, вместе с толчком он наклонился ниже, наслаждаясь отдающимся ему телом. Виктор жадно прикусывал кожу, целовал шею и оставил на коже несколько пятен прежде, чем с новой фрикцией накрыть губы Эштона, вытягивая воздух. Члена любовника он сейчас не касался, растягивая его ощущения и полагая, что парень растечется достаточно сильно для желания ощутить еще и удушье.
Поцелуй был до невозможности открытым, благодарным до алчного пожирания, по которому было четко ясно, насколько в действительности Хил нуждался в любовнике и происходящем. Виктор хватал ртом воздух и продолжал двигаться, удерживая Эштона и, тем не менее, контролируя все так, как только мог.
Зарывшись пальцами в волосы Виктора, Эштон пытался двигать бедрами навстречу движениям любовника, но в таком положении это было практически невозможно. Он шумно дышал, вдыхая через раз — не из-за физического возбуждения, эмоциональное было намного сильнее, заставляя вообще перестать думать. Были только темнота и Виктор, везде: снаружи, внутри, казалось весь его мозг занимал мужчина, вытесняя в данный момент все остальные мысли. И было нереальное наслаждение, от которого хотелось кусаться в поцелуях или крепко зажимать себе рот, чтобы стоны не были столь похабно громкими.
Выгнувшись еще сильнее, Эштон смог найти положение, в котором его член касался низа живота Виктора, стимулируя на еще более яркие ощущения.
Мужчина держал Эштона в руках и ловил каждое его движение. Любой прогиб отзывался на кончиках пальцев, Виктор кусал подставленную шею, лизал прыгающий и вибрирующий от стонов кадык, затыкал голос поцелуем, забивая громкость. И сейчас Хил разрывался между желанием закрыть глаза, отдаваясь жаркой и душной темноте, и желанием смотреть, смотреть и смотреть на прогибающееся под ним тело, красивое, пластичное и верящее. От Эштона — такого Эштона — сносило крышу, Виктор был не в силах оторваться или разорвать объятия, он должен был, он обязан был сдержать слово, удержать любовника, завести так далеко, насколько это возможно, качнуть на краю и уверенно дернуть обратно. Должен был — и мог.
