Я виновато пожал плечами и составил грязную посуду в раковину.
— Нервы не к чёрту, — признался я, но больше ничего не сказал. Мне пока не хотелось вдаваться в подробности по поводу своего здоровья и рассказывать Эвелин о своём недуге.
Она бесшумно подошла ко мне сзади и тихо спросила:
— Ты будешь не против, если я займу ещё пару минут твоего времени?
— Я весь твой.
Эвелин зашелестела листами своей тетради, и я повернулся к ней лицом.
— Просто я хотела, чтобы ты послушал моё новое стихотворение. Сейчас, на мой взгляд, идеальный момент — момент, когда утренние разговоры практически иссякли, а дневное течение рутины ещё не унесло нас. Нам никто не помешает.
Я стоял и выжидающе глядел на Эвелин. В груди будто что-то съёжилось, я с непонятным мне страхом готовился услышать ещё одно признание, на которое, как и на остальные, не смогу найти ответа. Эвелин подняла на меня голубые глаза и негромко попросила:
— Присядь, пожалуйста.
Я покорно опустился на стул, не сводя с неё глаз.
Эвелин села напротив и, положив тетрадь на колени, снова посмотрела на меня.
Люби меня за то, что я жива,
За то, что вижу, слышу и дышу.
Люби за то, что не мертва душа,
За то, что по земле хожу.
Люби и вечером, и ночью при луне,
И утром солнечным, и хмурым серым днём,
Люби в воде, на суше и в огне,
И даже если я сгораю в нём.
Люби меня, пожалуйста, люби!
В болезни, в здравии, в богатстве.
Люби и в бедности — без денег, без обид,
Люби несчастную, люби меня и в счастье.
Люби меня за то, что я умру,
Что мир не вздрогнет от утраты,
Что по нему я без следа пройду,
В чём я одна и буду виновата.
Люби за то, что я мечтать умею,
Но ни одну мечту не погуби.
Сильней огня любовь твоя согреет…
Люби меня, пожалуйста, люби!
Закончив чтение, она взглянула на меня, видимо, ожидая ответа. Я тоже смотрел на Эвелин, но молчал. Сердце бешено колотилось в груди.
— Тебе не понравилось? — с грустью спросила девушка, пытаясь найти ответ в моём взгляде.
— Понравилось. Просто я не знаю, что сказать.
Я затаил дыхание, с ужасом ожидая, что Эвелин ответит: «Скажи, что любишь меня». Но она молчала.
— Ты читаешь свои стихи кому-нибудь ещё? — решил поинтересоваться я, чтобы разбавить эту неловкую паузу, повисшую между нами.
— Нет, Логан. Ты первый и единственный мой слушатель.
Я был тронут этим и тепло улыбнулся. Эвелин невесело улыбнулась в ответ и, встав со стула, сказала:
— Тебе правда нужен сон. Иди наверх, Логан, я несильно заскучаю одна.
Я был обеспокоен её состоянием: Эвелин вдруг стала безрадостная и глубоко опечаленная. Поначалу я хотел сказать ей об этом, но жуткая усталость дала о себе знать головной болью, и я, ни слова больше не проронив, ушёл наверх.
Кендалл приехал с работы только поздно вечером. Он удивился своей забывчивости, когда я не вовремя напомнил ему об оставленных дома тетрадях, и извинился перед Эвелин за то, что так спешно покинул мой дом утром. В качестве извинений он приготовил вкусный ужин, и мы втроём сели за стол в начале полуночи.
Разговор был поверхностный и непринуждённый, однако я чувствовал, что в воздухе повисло тяжёлое напряжение. Когда ужин был съеден, Эвелин поблагодарила Шмидта за ужин, пожелала нам обоим сладких сновидений и ушла наверх. Мы с Кендаллом остались убирать со стола.
— Встретил Джеймса у красного фонаря? — поинтересовался я, приняв из рук Шмидта вымытую тарелку.
— Нет. Наверное, он усиленно готовится к своей новогодней вечеринке. Думается мне, она будет грандиознее, чем «последнее чудо этого года».
— Кстати, о вечеринке. Боюсь, я не приду на это мероприятие, в которое Джеймс впихнул денег больше, чем получает в месяц среднестатистический американец.
— Как это не придёшь? — с удивлением спросил немец. — Маслоу предупредил нас о ней ещё на позапрошлой неделе, к тому же он говорил о своём детище почти каждый день. У тебя так спонтанно изменились планы?
— Можно и так сказать. В ночь на тридцать первое декабря мы с Эвелин летим в Нью-Йорк.
Я поймал на себе непонятный взгляд друга: то ли он был обескуражен, то ли слегка рассержен.
— Но Джеймс… — беспомощно выговорил Шмидт.
— Да, кстати, не говори ему о том, что меня нет в Эл Эй, ладно? Объясню ему всё сам, когда вернусь.
Кендалл поставил на стол чистую тарелку и машинально взялся за другую, грязную.
— Как долго вы будете в Нью-Йорке? — спросил друг. — И что подтолкнуло тебя на это решение?
— Сам не знаю. Просто я хотел осчастливить её и огородить от неприятностей, к тому же я питаю к Эвелин необыкновенную жалость…
Кендалл обезоруживающе посмотрел на меня и тихо, с какой-то опаской спросил:
— Она тебе нравится?
Я вздохнул, не ожидая такого вопроса, но совершенно точно зная на него ответ.
— Знаешь, Кендалл, сегодня мы с ней столько говорили и в последнее время я уделяю ей столько внимания, что моя голова занята мыслями только о ней. Но чем дольше я о ней думаю, тем больше убеждаюсь: мои чувства к ней искренне дружеские. Я уверен в этом, хотя понятия не имею, откуда взялась такая крепкая уверенность.
— Странное дело. Обычно тесное общение между парнем и девушкой вызывает совсем другие чувства со стороны хотя бы одного из них…
— Без тебя знаю. Но сильно опасаюсь этого.
Вся посуда была вымыта, и я, поставив на полку насухо вытертую тарелку, без сил опустился на стул.
— Когда ты уехал сегодня утром, — начал я, уставившись в одну точку, — она сказала, что хочет, чтобы я послушал её новое стихотворение. И знаешь, что я услышал? Просьбу. Грёбаную просьбу любить её!
— Думаешь, это она к тебе неравнодушна?
— Я уже не знаю, что думать. Общаемся мы как друзья, разве что я часто обнимаю её… Но я делаю это лишь затем, чтобы утешить её! В последнее время она сильно переживает из-за своей семьи, а это заставляет переживать меня. Но когда она читает мне стихи, меня не покидает ощущение, что она совершает откровенное признание. А если она в меня влюблена, значит… значит ни о какой дружбе речи быть не может.
— Если ты так не уверен в её чувствах, то почему просто не спросишь её об этом?
— Нет, нельзя! Она может не вспомнить о своих чувствах, и тогда я буду выглядеть полным идиотом.
— Ты и так выглядишь полным идиотом! В твоём доме живёт настоящее сокровище, которое, вдобавок, к тебе неравнодушно, а ты оскорбляешься его чувствами, желая до конца дней своих оставаться просто другом!
— Я не о себе переживаю, Кендалл, я переживаю о ней. Что, если она действительно любит меня? Я не смогу ответить ей взаимностью, и дело тут уже не в принципе и предубеждении.
— А вообще не обольщайся, друг мой, — встряхнул меня Шмидт, — может, эти стихи она посвящает вовсе не тебе.
— А кому? Тебе, что ли?
Шмидт покраснел.
— Ты не единственный парень на планете, Логан. Мысли трезво. Она, может быть, безответно влюблена в кого-нибудь, и эта любовь, возможно, не даёт ей покоя. Она не может признаться предмету своего воздыхания, потому что боится равнодушия с его стороны, и выплёскивает всю боль в стихотворения. Я ведь сам поэт, и поверь, я делаю то же самое. А за неимением более внимательного и чуткого слушателя Эвелин читает свои стихотворения тебе, доверяет тебе свои переживания.
Слова Кендалла открыли мне глаза, и теперь я сидел молча, осмысляя всё, что он сказал.
— Вполне возможно, что ты прав, — согласился с другом я, пытаясь понять, расстроило меня его высказывание или же наоборот расслабило. — Честно признать, я вовсе не думал об этом…
— Теперь ты понимаешь, что ваша с Эвелин дружба имеет место быть?
— Да, но… Что мне делать, когда она вновь прочитает мне свои стихи? Я не знаю, как себя вести.
— Молчи и слушай, что ты ещё можешь сделать? — Кендалл взглянул на часы и сонно потянулся. — Когда она закончит, похвали, скажи, что она молодец, поддержи её.
