— Мне ясно. Сомневаться заставляют лишь воспоминания о замученном взгляде Эвелин, которым она смотрела на твою сестру.

— Как же я устал, — сказал я, скрестив руки на затылке, — как же я устал от разговоров об этих воспоминаниях. В печёнках уже сидят. Мне стало странно говорить о воспоминаниях после того, как я познакомился с Эвелин.

— Тогда давай не будем об этом.

Папа снова надел очки и посмотрел на бумаги, разложенные по всему столу.

— Скажу кое-что напоследок, — добавил я, встав с кресла. — Пусть то, о чём мы только что говорили, останется в этом кабинете, ладно? Нет, конечно, расскажи об этом маме, но больше никому. Не упоминай об этом при Эвелин. И маме передай.

— Конечно. Я понимаю, что это важно для тебя.

— Важно не только для меня, но и для Эвелин.

Я встал за кресло, облокотившись на его спинку, и принялся наблюдать за папой. Он читал бумаги, многозначительно подняв брови, переписывал что-то в свой ежедневник, складывал, умножал и вычитал числа на калькуляторе — одним словом, был занят по самое горло.

На глаза мне попался список сотрудников фирмы, их фамилии были строго распределены: эти работали в офисе, эти занимались рекламой, эти орудовали на складе; список соблюдал и алфавитный порядок. Мой взгляд замер, остановившись на довольно знакомом имени, и я настороженно нахмурился.

— Дейл О’Коннор? — вслух прочитал я и, рассердившись, громче повторил: — Дейл O’Коннор?!

— Зачем так кричать? — спросил отец, с недовольством прижав указательный палец к уху. — Чем тебе так не угодило это имя?

— Я просто слышать не хочу об этом имени! — со злостью выпалил я.

— Да господи, объясни в конце концов, что случилось.

Я без сил упал в кресло и сжал пальцами переносицу, стараясь взять себя в руки.

— Дейл работает на тебя, — тихо начал я. — А мне ты об этом не сказал ни слова.

Отец вопросительно глядел на меня, держа во рту дужку очков.

— Чарис беременна от него!

Тогда брови моего собеседника подпрыгнули вверх, и он с удивлением рассмеялся.

— Уволь его! — внезапно закричал я, прижав к столу несчастный листок со списком фамилий на нём. — Уволь его к чёртовой матери!

— Логан! — в ответ повысил голос папа. — Дейл — замечательный сотрудник, я не могу просто взять и уволить его!

Меня душили ярость и негодование. Где-то глубоко зародилось даже чувство ревности: я ревновал папу к О’Коннору.

— Не можешь? А ты знаешь, что твой замечательный сотрудник прохлаждается сейчас в Германии?

— Знаю. Дейл взял два месяца отпуска за свой счёт.

Я сердито ударил по столу обеими ладонями и встал с кресла.

— Не понимаю, что тебя больше раздражает, — тихо начал папа, — ещё не остывшее чувство ревности или горькое чувство поражения.

— Горькое? О, нет, папа, я на седьмом небе от счастья! Я рад, рад, чёрт возьми, что в итоге эта шлюха досталась не мне!

Отец строго стукнул кулаком по столу – так, что пустая кружка из-под чая, зазвенев, слегка подпрыгнула.

— Я ведь попросил, — сквозь зубы процедил он. — Я попросил, Логан: выбирай выражения.

Не желая терпеть нравственных поучений и уже не видя смысла контролировать себя, я с бесконечной злостью смахнул со стола целую кипу бумаг. Папа смерил меня ожесточённым взглядом и повелительно сказал:

— Немедленно сядь в кресло.

Всё ещё гневно сжимая зубы, я послушно бухнулся в кресло, попутно столкнув со стола и опустевшую кружку из-под чая.

— Медленно сосчитай до пяти, — ровным голосом произнёс отец. — На каждый счёт делай глубокий вдох.

Следуя отцовскому совету, я сделал пять глубоких вдохов, и вскоре руки перестали дрожать от негодования, а клубок нервов, связавшийся где-то в области груди, сам собой распутался.

— Люди имеют способность избавляться от ненужных вещей, — сказал папа, сняв очки и положив их на стол. — Просто берут пакет, складывают туда всё, что уже никогда не понадобятся, и несут на свалку. Там, конечно, эти вещи могут подобрать другие, и тогда эти вещи становятся уже их собственностью. А люди, сумевшие перебороть себя и расстаться с этими вещами, уже больше никогда о них не вспоминают. Они достались другим.

— Да я понимаю, — устало выдал я, — и я делал всё, чтобы вычеркнуть прошлое, но оно, как бумеранг, упрямо возвращается назад. Чем дальше я его забрасываю, тем быстрее оно возвращается и тем сильнее бьёт.

— Не получается избавиться таким образом — просто оставь этот бумеранг. Не трогай его, забудь о нём. И тогда-то он точно не сможет вернуться.

Я слабо улыбнулся и дрожащей рукой потрогал свой лоб.

— И всё-таки права была твоя мать, — со вздохом сказал отец, — когда говорила, что тебе рано уезжать из дома.

— Что? — насторожился я и слегка приподнялся в кресле. — Что ты имеешь в виду?

— Да посмотри, что ты творишь! Ты ведь выходишь из себя так часто, порой беспричинно, что я поневоле начинаю заранее продумывать каждое слово, чтобы оно не смогло тебя задеть!

Я сердито нахмурился.

— Почему ты отказался показаться врачу? — продолжал папа. — Мы могли бы найти тебе хорошего невролога, круг докторов не ограничивается тем единственным, к которому мы ходили два года назад.

— Мне не нужен доктор! — повысил голос я. — И вы не можете говорить, что я слишком рано уехал из дома, мне, чёрт возьми, двадцать пять! И я сам справляюсь со своей проблемой!

Указав на меня, папа виновато пожал плечами.

— Об этом-то я и говорю, сынок.

Я встал с кресла и пошёл к выходу.

— Куда ты идёшь? — врезались в спину слова отца.

— К себе.

— Там ведь спит Эвелин…

— Ничего. Я её не потесню.

В моей спальне свет не горел, и открытая мною дверь впустила в тёмное помещение широкую полосу света, льющегося из коридора. Я увидел Эвелин, она лежала на кровати, отвернувшись к стене, и я сразу догадался, что она уже уснула. Боясь нарушить её сон, я на цыпочках пробрался к кровати и занял её свободную сторону. Ноги я поджал под себя и лёг на самый край, чтобы, в случае чего, не потеснить Эвелин. Я ничего не видел, но слышал её спокойное дыхание.

Слепо уставившись в непроглядную неосязаемую темноту, я с головой окунулся в свои мысли. Думалось сразу обо всём: об Эвелин, рождественской вечеринке, о нашей с ней прогулке по набережной, о её объятиях, о Джеймсе и Изабелле, о Кендалле и Кайли, Карлосе и Алексе. Я думал даже о маме с папой, о Далласе, приехав в который, я понял, что здесь моё место, и о Дейле с Чарис. Вспоминал Германию, Швецию и Австралию — вспоминал и совсем забывался, где я нахожусь сейчас. Эти воспоминания стали для меня своеобразной машиной времени: в темноте, как наяву, вставали образы людей и мест. Вернувшись из временного забытья, я с тоской посмотрел в ту сторону, откуда доносилось спокойное дыхание. Да, я мог бесконечно бороздить океан своих воспоминаний. Я мог — жаль, что Эвелин не могла.

Вдруг её дыхание участилось, и я, услышав это, испуганно приподнялся на локтях. Вдохи и выдохи становились чаще, вместе с ними из горла Эвелин вырывались хрипы, затем — тихие стоны. Меня обуял страх, и я молниеносно вскочил на кровати, чтобы зажечь светильник на стене. Когда тёмная комната озарилась мягким желтоватым светом, Эвелин уже кричала и ёрзала на кровати так, словно мучилась от нестерпимой физической боли.

— Эвелин! — испуганно выкрикнул я и попытался взять её за руки. — Эвелин, посмотри на меня!

Казалось, что она меня не слышала. Её глаза были всё ещё закрыты, Эвелин отбивалась от меня с такой силой, что мне казалось, будто от меня отбивается крепко сложенный мужчина, а не эта хрупкая девушка. Наверное, Эвелин увидела плохой сон, и события этого сна всё ещё стояли у неё перед глазами.

— Посмотри на меня, — повторил я, и мне удалось, наконец, схватить её за запястья. — Эвелин, открой глаза!

Её веки резко распахнулись. Серо-голубые глаза сначала уставились на потолок, потом напуганный до нельзя взгляд медленно опустился на меня, и Эвелин порывисто отпрянула.