— Наверное. Но я хотела бы, чтобы ты показал мне свой родной город, Логан. Под покровом темноты будет даже лучше: так я сохраню в своём сердце самые хорошие воспоминания о Далласе.

Я знал, что под «своим сердцем» она имела в виду тетрадь воспоминаний, с которой почти не разлучалась. Эвелин часто перечитывала свои записи и, испуганно вскидывая брови, говорила: «Это писала не я…» Иногда она зачёркивала строчки, порой вырывала даже целые страницы, на отказ не веря, что эти записи, сделанные её же рукой, подлинны. Но затем в тетради появлялись новые, вклеенные листы с чисто переписанными заметками. За всё время нашего пребывания в Далласе Эвелин не забыла ничего важного, ни разу не спросила, как она оказалась в такой дали от дома, и это зажигало в моей душе слабенький огонёк надежды. Записи в тетради воспоминаний приходилось делать реже, но я всё-таки до дрожи боялся, что однажды Эвелин проснётся и не вспомнит кое-что очень важное…

— С удовольствием покажу тебе Даллас, — сказал я с улыбкой, — но позже. Тебе нужно отдохнуть. Зайду через два часа, ладно?

Эвелин легла в постель, и я оставил свою спутницу, решив не нарушать её сладкие минуты одиночества своим присутствием.

Сегодня она уже не чувствовала себя так неуверенно в обществе незнакомых людей, как это было на вчерашней вечеринке, но время от времени ближе двигалась ко мне и молчаливо глядела на меня, словно черпала силу из какого-то невидимого источника. Я улыбался с самой тёплой искренностью, на которую только был способен, желая придать Эвелин непоколебимую уверенность в себе. Во время ужина моя спутница ещё чувствовала себя твёрдо, но под конец, когда гости начали уезжать и расходиться, Эвелин жалась ко мне, как испуганная собачонка, затравленная уличными хулиганами. Я крепко обнимал её за талию, безмолвно утверждая, что с ней, пока я рядом, ничего не случится. Поэтому мне было всё же непросто оставлять её в своей спальне совсем одну, но даже самые крошечные минуты отдыха Эвелин я ценил выше всяческих предубеждений.

Не зная, куда податься, я пришёл в кабинет отца.

Он сидел за своим высоким кожаным креслом и перебирал какие-то бумаги. Папа приходил в свой кабинет при каждом удобном случае и принимался за бумаги, в которых я, честно признаться, ничего не понимал. Он занимал должность директора в фирме, перешедшей ему по наследству от его отца, и придавал столько значения этой должности, что, сидя за своим столом, просто раздувался от важности.

— О, заходи, сынок, — сказал папа, заметив меня, но не перестал со значением рассматривать бумаги. — Садись.

Я молча опустился в кожаное кресло, что стояло напротив большого письменного стола.

— Ни на минуту не хочешь расстаться с этими дурацкими бумажками, — сказал я, облокотившись на спинку кресла и с плохо скрываемым недовольством прищурившись. — Занимаешься ими даже после семейного рождественского ужина.

На моё замечание папа лишь весело улыбнулся.

— Ты пришёл, чтобы упрекнуть меня в том, что я занимаюсь своим делом? — спросил он без всякой злобы и облизнул указательный палец, чтобы перевернуть страницу. — Или по важному делу?

— Не то и не то. Просто мне некуда было деть себя: Эвелин легла спать, мама уже убрала со стола, и до меня в этом доме никому не осталось никакого дела.

Папа наконец оставил свои бумаги в покое и, опустив свои очки на переносицу, с улыбкой взглянул на меня.

— К слову об Эвелин, — начал он, сняв очки. — Интересная тут картина получается, сынок. Раньше ты привозил сюда подружек, с которыми уже состоял в отношениях, а сегодня вдруг с тобой приехала «просто подруга». Без приглашения, без предварительного предупреждения… Нет, я ничего не имею против, но приезд Эвелин стал для меня и матери настоящей спонтанностью.

— Я не собирался везти её сюда. Так распорядились обстоятельства.

Папа выжидающе смотрел на меня.

— Сперва, — произнёс я, прищурив один глаз, — я хочу, чтобы ты кое о чём узнал. Но пообещай, что никогда в жизни не заговоришь об этом с Эвелин.

Отец молчал.

— Пообещай, — настойчиво повторил я.

— Господи, я не думал, что в разговорах с людьми бывают настолько запрещённые темы. Ладно, обещаю.

— Я не хочу, чтобы это открылось во время твоего разговора с Эвелин, поэтому говорю об этом здесь и сейчас. — Я вздохнул. — Эвелин, она… она нездорова. Она больна. Амнезией. Эвелин может периодически забывать некоторые вещи. Например, она может проснуться в моей спальне через два часа и не вспомнить, что она здесь делает, как тут оказалась. Она может не вспомнить даже меня, но через какое-то время память о событиях и людях к ней возвращается. Поэтому, папа, я очень рискнул, привезя её сюда. Я до смерти боюсь напугать её, не хочу, чтобы вещи, ушедшие из её памяти, смогли отрицательно повлиять на её воображение. Но оставить Эвелин в Лос Анджелесе я тоже не мог. Она застряла в своём доме, как муха в липкой паутине, и ей никуда оттуда не деться. Просто я жалею Эвелин от всей души, мы правда хорошие друзья, и я на самом деле хочу ей помочь.

Папа слушал меня, задумчиво уставившись на стену.

— Если у тебя есть вопросы по этому поводу, — сказал я уже тише, — спроси меня сейчас. Но, пожалуйста, ради всего святого, не спрашивай об этом у Эвелин.

— Всё на самом деле так страшно? — спросил отец. Вопрос, по всему видимому, был риторический, и я не посчитал нужным отвечать на него. — Давно ты с ней знаком? И давно она… больна?

— Мы знакомы чуть больше двух месяцев, но этого достаточно для того, чтобы хорошо узнать друг друга. Больна Эвелин с пяти лет, лечится уже два года. Но лечение пока не приносит успехов, болезнь осложняется чуть ли не с каждым днём.

Папа заинтересованно смотрел на меня и покусывал дужку своих очков.

— Откуда ты всё это знаешь? — спросил он меня. — Ты попросил меня не зарекаться о болезни в разговоре с Эвелин, а сам рассказываешь столько, сколько, наверное, не знает сама Эвелин. Это она тебе всё рассказала?

— Нет, я бы не позволил себе спросить у неё об этом. Я представляю, насколько это неприятно и оскорбительно, когда тебя спрашивают о твоей болезни.

— Тогда откуда ты всё это знаешь? — повторил свой вопрос папа.

— От старшей сестры Эвелин, Уитни. Мы с ней находимся не в самых лучших отношениях, но кое-что она мне всё-таки рассказала.

Собеседник издал протяжный вздох.

— Жаль мне её, — признался папа, — жаль не только из-за болезни, по правде говоря.

— Не понял?

— Краем уха я слышал её разговор с Пресли, когда мы сидели за столом. Я прекрасно слышал, что твоя сестра без устали говорила о Чарис, и, насколько я понял, Эвелин о ней ничего не знает, правда?

Я молча смотрел на отца.

— Ой, — вдруг опомнился он, — извини. Наверное, этот фрагмент безвозвратно утонул в её памяти…

— Нет. Я на самом деле не рассказывал ей о Чарис.

— Бедная моя, — вздохнул папа, покачав головой. — Не знаю, обратил ли ты внимание, но Эвелин слушала Пресли с таким видом, словно её только что лишили последней надежды или сказали, что Санта Клауса не существует.

Я ничего не говорил, задумчиво пялясь в окно.

— Уж не знаю, о какой дружбе ты твердишь нам с матерью, — продолжал отец, — но я явно увидел во взгляде твоей подружки что-то другое.

— А я не увидел, — сказал я, сменив тон на более холодный. — И я не жалею, что не рассказал Эвелин о Чарис. Я вообще не собирался делать этого. И не собираюсь.

— Без вопросов, не рассказывай. Но как бы ты себя ощущал, дорогой мой сын, если бы девушка, которая нравится тебе до дрожи в коленях, скрывала от тебя своего бывшего возлюбленного? Подчеркну, возлюбленного, к которому у неё были очень сильные и пылкие чувства?

— Я не скрываю Чарис от Эвелин, — раздражённо сказал я. — Я просто не хочу, чтобы она была знакома с этой жалкой меркантильной шл…

— Попрошу без резких высказываний.

— Ладно. К тому же не стоит ставить меня на место Эвелин. Я ей не нравлюсь в том смысле, в котором ты хочешь это понимать, ясно?