Этой безупречной жизнью мы с Эвелин жили уже около трёх недель. Я чувствовал, что моё сердце было переполнено бесконечной любовью, и дышал только огромной благодарностью за то, что я всё-таки дожил до этого момента. Ради него стоило преодолеть все прочие неудачи. Моя жизнь казалась мне теперь лучшей из всех, что можно было бы когда-либо прожить: я любил, был любим, а значит, мне больше нечего было просить. За эти три недели я отвык от алкоголя так же стремительно, как привык к нему, ввиду чего ссоры между мной и моей невестой стали редким явлением. Я стал чаще видеть её улыбку, мы стали много танцевать — с музыкой и без, и, в конце концов, я почувствовал себя счастливым.

Таким образом, я преодолел четвёртый шаг на своём пути к прощению: перестал страдать. Мне уже казалось, что я вполне понимал Эвелин и готов был простить её, однако впереди меня ждал пятый, последний шаг. Но он был впереди, а пока я наслаждался своей жизнью и тем, что было в ней. Моё счастье омрачало только одно: я ещё помнил просьбу Кендалла заехать к нему в «Погоню», чтобы кое-что обсудить, но до сих пор не решался сделать этого. Я знал, что это абсолютно всё испортит. И я был прав. Пока что я ещё не осознавал того, что радоваться мне оставалось очень недолго.

Редко когда мы с Эвелин, репетируя дома, доводили свой танец до конца: обычно он ещё чуть ли не в самом начале прерывался поцелуем, и в конце концов всё заканчивалось постелью. Так случилось и одной декабрьской ночью, когда до нашей свадьбы оставался ровно месяц.

Часы показывали три утра, когда мы, уставшие, но довольные друг другом, лежали в кровати и пялились в потолок. В полвосьмого утра у нас была запланирована встреча с дизайнером, на которой мы собирались обсудить последние детали оформления свадьбы. Вставать нужно было уже через три часа, поэтому мы с моей избранницей решили вовсе не ложиться.

Сделав себе крепкий кофе, мы поднялись на крышу: вход на неё был открыт. Из-за ограждений, наставленных здесь властями по понятным причинам, было плоховато видно город, но мы довольствовались и тем, что имели. Важнее было видеть не город, а великолепное высокое небо и светящиеся глаза любимого человека.

— Знаешь, что в жизни самое главное? — спросила моя возлюбленная, посмотрев мне в глаза, и её губ коснулась лёгкая улыбка.

— Знаю, — улыбнулся я в ответ. — Семья.

Эвелин молча покивала и осторожно сделала глоток горячего кофе.

— Семью связывает не кровь, — вновь заговорила она, — и не свидетельство о браке, а только настоящая любовь. Это большое счастье — обрести семью.

— И я очень рад, что мне довелось его испытать, — прошептал я, приблизившись к ней, и поцеловал её волосы. — И знаешь, милая, мне так хочется, чтобы однажды наша с тобой семья стала немного шире…

Она как-то смущённо улыбнулась, поняв, о чём я говорил, и опустила глаза.

— Свадьба через месяц, — почти шёпотом проговорила она, будто бы этим отвечая на мои слова, — уже очень близко.

— Разве многое изменится с того момента, когда ты на законной основе сможешь называть меня своим мужем?

— Вообще-то, — снова улыбнулась моя избранница, — я уже давно называю тебя своим мужем… В душе. И незнакомым людям иногда говорю, что замужем. Я делаю это как-то неосмысленно, неосознанно.

— Да, — усмехнулся я и обнял её за талию, — я примерял к твоему имени свою фамилию ещё с тех пор, когда мы только начали жить вместе. — Она засмеялась, и я, широко улыбнувшись, тихо сказал: — Миссис Хендерсон.

Когда кофе кончился, мы сварили ещё. Солнце уже поднялось над горизонтом и осветило своими золотистыми лучами наши улыбающиеся лица. Эта крыша была чем-то вроде нашего с Эвелин личного убежища: мы всегда проводили здесь время только вдвоём, вдали от всех; на этой крыше мы встретили вместе уже не один рассвет.

— Люблю, что здесь так тихо, — сказала моя невеста, глядя в небо.

— Тихо, — шёпотом подтвердил я, будто прислушиваясь к биению собственного сердца. Я осознавал, что тихо и спокойно было не только на улице, но и у меня в душе. — Знаешь, я всё ждал, когда судьба оставит нас в покое, оставит все эти испытания и просто даст нам пожить спокойной жизнью… Думаю, я наконец дождался.

— Ожидание и терпение обычно щедро вознаграждаются, — ответила она и ненадолго замолчала. — Вчера я была у своего невролога… Мистер Чейз сказал, что нам больше нет необходимости так часто видеться. На следующей неделе у меня будет последний сеанс.

Широко распахнув глаза, я посмотрел на неё.

— Последний сеанс? — переспросил я, и моя возлюбленная закивала. — Эвелин, милая… Милая, это так прекрасно! Я так счастлив слышать это!

Крепко обхватив её талию руками, я приподнял Эвелин и принялся её кружить. Она, весело смеясь, упиралась в мои плечи.

— Если бы несколько лет назад мне сказали, что этот день когда-нибудь наступит, я ни за что не поверила бы, — призналась она.

— Ты заслуживаешь этого, заслуживаешь, — проговорил я и, снова поставив её на пол, поцеловал в обе щеки. — Столько лет страданий и упорства… Этот день обязан был настать.

Искренне радуясь за любимую, глубоко внутри я всё же чувствовал необъяснимую горечь. Эвелин была здорова, а я за все эти годы так и не расстался со своим расстройством… Вину за это обстоятельство я скорее списывал на отсутствие у меня силы воли, нежели на отсутствие стимула — какой стимул может быть сильнее любви? За всю жизнь я уже научился жить с этим расстройством, но беда заключалась в том, что остальные не обязаны были с ним мириться. Моё лечение являлось необходимостью прежде всего для других, и, может быть, именно поэтому я так долго его откладывал.

— Кендалл отказался от нашего приглашения, — сказал я, когда мы вернулись в свою квартиру.

Эвелин замерла, услышав это, и, побледнев, переспросила:

— Отказался?

— Да. По-моему, по-свински получилось, не находишь?

Каждый раз с воспоминанием о Кендалле ко мне приходило воспоминание о его признании. Я относился к нему всё так же резко и болезненно, только теперь мне казалось, что всё произошедшее было легко преодолимо. Эвелин же постоянно вздрагивала, когда я говорил о Шмидте или самым деликатным образом намекал на то, что произошло между ними двумя. Я видел, что её терзания со временем не уменьшились ни на грамм.

— Может быть, у него возникли дела, — предположила моя возлюбленная, пожав плечами. — Мы не знаем.

— Всё мы знаем, — резко сказал я, но тут же осёкся и побоялся продолжения этого разговора. Он грозился вывести нас на очень и очень опасную тропу…

Но моя невеста, к счастью, не продолжила его и через пару минут заговорила об оформлении свадьбы. Я поддержал разговор, но мрачные, тяжёлые мысли, к которым я не возвращался уже долгое время, наводнили мою голову и больше меня не покинули.

«Всё мы знаем», — эта фраза, небрежно брошенная мной, не прошла над нами бесследно. Я понимал, что она задела что-то внутри моей избранницы, что-то очень больное и грозящее опасностью, хотя внешне Эвелин этого не показала. И, так или иначе, эта фраза подвела меня к последнему шагу на моём пути. Пятый шаг казался самым простым, но именно он стал самым губительным для меня. Он всё погубил.

Вечером того же дня на Лос-Анджелес резко обрушился дождь. Плохая погода испортила настроение Эвелин: ей хотелось этим вечером немного погулять по городу, но теперь она вынуждена была закрыться дома. Сделав себе какао, моя невеста села на балконе и отрешённо уставилась на стекло, по которому неистово колотили тяжёлые капли. Я с грустью наблюдал за ней. Если Эвелин по какой-либо причине одолевала печаль, то эта печаль немедленно передавалась и мне. Поэтому, почувствовав, как тоска сдавила моё сердце, я присел рядом с любимой и молча посмотрел на тёмное небо.

— Мы ведь оба знаем причину, по которой Кендалл отказался от приглашения, так? — тихо спросила Эвелин, не глядя на меня.

Я почувствовал, как ускорилось моё сердцебиение, когда я услышал это. Затаив дыхание и не зная, что ответить, я молчал.