Я стоял на месте, как изваяние, не шевелясь и не зная, что делать дальше. Хотелось упасть на колени перед Эвелин и, обнимая её и рыдая, молить о прощении. О, сможет ли она когда-нибудь простить меня за это?..
Я не знал, что она думала обо мне в тот момент, но моя душа была полна искреннего сострадания. Я представлял, каково было моей возлюбленной, и, конечно, я бросил бы все свои силы на то, чтобы помочь ей… Но нет, я уже и так помогаю ей.
Чтобы не истязать себя, не слышать того, как Эвелин плакала, я ушёл в ванную и заперся там. Сидя на бортике ванной, я упирался тупым, абсолютно бессмысленным взглядом в стену и думал о том, что только что произошло. Пару раз я даже нервно всхлипнул, тоже готовясь разрыдаться от боли и обиды, щекотавшей меня изнутри, но прижал руку к губам и сдержался. Меня всего трясло, и я держал себя за плечи, пытаясь унять эту неистовую дрожь.
Нет-нет, наверное, всё это неправильно… Я ожидал облегчения после этого разговора, ожидал, что страшные, так тяготившие меня мысли наконец-то отступят. Но всё вышло хуже: теперь я ещё сильнее ощущал свою вину, понимая, что не только не спас жизнь Эвелин, но и загубил её. Зачем, зачем я наговорил ей всё это? Какой бес подтолкнул меня? Ещё несколько минут назад она была так счастлива от своей жизни, от любви, а теперь, что я сделал с ней теперь? Мои резкие, грубые слова эгоиста навсегда останутся с ней и, возможно, отрицательно скажутся на ней… Почему я не смог предвидеть этого, почему в первую очередь не подумал о ней самой?! Лучше бы я один всю оставшуюся жизнь мучился, лучше бы Эвелин никогда не знала этих моих мыслей…
А может, я сделал что-то не так? Может, не всё потеряно насовсем и я ещё могу сделать хоть что-то? Холод пробежал по всему моему телу, когда я вспомнил о своём намерении оставить её. Оставить? Оставление обозначает конец, не так ли?.. Нет! Нет! Только не конец! Перерыв — это далеко не конец, это, вполне возможно, только начало… Да-да, перерыв, мне нужно дать ей перерыв, чтобы мы оба смогли разобраться с тем, с чем нам пришлось столкнуться.
Я вернулся в спальню. Эвелин сидела в кресле, забравшись в него с ногами и спрятав лицо. Услышав, что я вошёл, она бросила на меня один болезненный взгляд и отвернулась; лицо её было заплаканным, и она всё ещё вздрагивала от не отпускающих всхлипов.
Как хотелось бы обнять её, обнять — и никогда больше не отпустить. Но вместо этого я прошёл мимо неё и взял свою сумку с вещами, с которой намеревался отправиться в Даллас.
— Я боюсь говорить с тобой, — тихо проговорила моя возлюбленная, не глядя на меня, — потому что боюсь твоих новых неожиданных слов…
Я вздохнул с досадой на самого себя.
— Я избавлю тебя от этого страха, Эвелин, избавлю…
— Ты хочешь ехать? — резко и очень настороженно спросила она и подошла ко мне. — Логан, ты… я… — Она снова начала всхлипывать. — Я сейчас возьму сумку, и мы…
— Нет-нет, — остановил её я, положив руку на её талию. — Я лечу один.
Она посмотрела на меня с таким оскорблением, как будто я только что плюнул ей в лицо. Она сердито сбросила мою руку и отступила на шаг. Глаза Эвелин наполнились слезами, а губы задрожали.
— То есть это конец? — спросила она, качая головой. — Вот так глупо, непонятно и резко оборвалось всё то, что мы с тобой построили, всё то, что было между мной и тобой?
— Нет, конца я не выдержу, я даже мыслей об этом не могу выдержать… Нам обоим нужно немного подумать. Немного.
— Мне не нужно думать, — возвышая голос, сказала моя избранница, — не нужно, потому что я никогда в тебе не сомневалась! Мне не нужно думать, любим ли мы друг друга, потому что я и без того в этом уверена!
— Эвелин, Эвелин, я тоже не сомневаюсь в тебе и никогда не сомневался…
— Ло-о-ожь… Теперь я вижу, ты полон сомнений и подозрений, и ты так этим невыносим, Логан!..
Я с ужасом узнал эти слова: что-то подобное я говорил и Дианне, когда мы с ней ещё были вместе…
— Прости меня, — сказал я не своим голосом, — прости, я должен… должен улететь. Я встречу свой день рождения с родителями, мне нужно немного…
«Чего тебе нужно?» — мысленно закричал я на себя и не нашёл ответа.
— Я думала, мы будем вместе в этот день, — прошептала Эвелин, и её лицо исказила судорога рыдания. — Вообще-то у меня для тебя есть подарок…
— Эвелин, мы оба…
— Наоборот! — истерично взвизгнула она, прервав меня. — Когда в наших отношениях образуется пропасть, мы должны быть вместе! Иначе один из нас шагнёт в эту пропасть, и ничего уже будет не вернуть!
— Я улечу, — превозмогая себя и переступая через всё, через что только можно переступить, сказал я. — А когда вернусь, мы обсудим всё на холодную голову… вместе. Вместе мы разберёмся.
Она смотрела на меня, нервно кусая губы.
— Я боюсь, ты будешь страшно жалеть об этом, — выговорила Эвелин колючим голосом.
— Не бойся, — растерянно сказал я, несколько испугавшись и этим словам, и этому тону. — Даже если будет так, всё это станет моим грузом, моим, а не твоим…
Признаться честно, это был худший день рождения из всех, что мне приходилось отмечать. Я принимал подарки и поздравления от родных, из последних сил улыбаясь им, но внутри у меня было так пусто, так сильно меня терзало чувство вины, что я готов был в любую минуту встать и уйти из этого дома. Но я боролся с собой и терпел, терпел только ради тех, кто приехал сюда сегодня ради меня. В особенности я терпел ради родителей.
Они, конечно, сразу заметили моё состояние и с испугом в глазах принялись меня о нём расспрашивать. Я отвечал вяло и устало, врал про работу и тяжело давшийся перелёт, хотя сильно не хотел лгать. Но увы, мне пришлось сделать это и тогда, когда мама с папой спросили про Эвелин. Они оба были насторожены её отсутствием и, как мне показалось, даже не сразу удовлетворились моим ответом: «У Эвелин тоже есть семья». Да, моя ложь была не слишком оригинальной, но времени на раздумье у меня было крайне мало: в самолёте мне даже и в голову не пришло, что родители могли спросить меня об Эвелин…
Эти два дня я провёл в совершенной фрустрации, не ел и почти не спал. Думать я ни о чём не мог и не хотел, в голове клубились лишь какие-то несчастные клочки мыслей, которые только и делали, что раздражали мои и без того раздразнённые нервы. Эта потерянность, этот полный неинтерес к жизни делали из меня не человека, а безвольный мешок из мяса и крови, которому ничего не нужно и который сам не нужен никому.
Я сидел за столом, не беря в рот ни кусочка и только поверхностно участвуя в разговорах, в которые меня вовлекали. Но меня не интересовали ни свадьба моей троюродной сестры, ни кофейня, которую собирался открыть папин брат; даже Пресли, пристававшей ко мне с разговорами о своём новом парне, не удалось меня заинтересовать! Я чувствовал себя чужим и одиноким среди этих весёлых и полных счастья людей. Казалось, что никто из них даже не догадывался о существовании каких-либо забот, проблем и конфликтов; казалось, никому и дела не было до того, что творилось внутри меня.
А внутри меня шла напряжённая работа мысли. Итак, я оставил Эвелин для того, чтобы дать нам обоим немного подумать. Но о чём мне нужно было думать? Очевидно, о вине, которую я беспрестанно чувствовал. Я и представить себе не мог, как моя возлюбленная справлялась со всем этим в одиночку… Как я посмел оставить её после такого, в таком состоянии? Всё же я поступил как последний эгоист, нисколечко не подумав о ней, хотя и пытался убедить себя в обратном. Я не чувствовал гордости по отношению к произошедшей между нами ссоре, поэтому без раздумий взял телефон и позвонил Эвелин. Я очень переживал за неё.
В ней, видимо, тоже не было гордости: моя избранница практически сразу ответила на звонок.
— Ты уже в Далласе? — спросил её родной и спокойный голосок, который вчера так дрожал от обиды и непонимания.
— Да, любимая, да…
Замолчав, я закрыл глаза и немного подумал над тем, что мне следовало сказать дальше.
