— Я жалею о том, что улетел, — честно высказал я то, что лежало у меня на сердце.
— Я тоже жалею о том, что… что осталась без тебя…
В трубке послышалось её неровное дыхание, и мне показалось, что моя возлюбленная заплакала. Я сжал телефон с отчаянием от того, что ничем не смог бы помочь ей, и обеспокоенно, с сожалением произнёс:
— Эвелин?..
— Да? — ответил её ровный и несколько холодный голос. Не могли же мне её слёзы показаться?..
Я вздохнул, словно переводя дух.
— Я завтра буду в Лос-Анджелесе. Мне очень жаль, что не смогу прилететь раньше…
Она молчала, и это молчание безжалостно хватало меня за сердце. Я без слов и всяких взглядов понимал, что Эвелин была на меня страшно обижена, и ещё больше меня угнетало понимание того, что именно сейчас я ничего исправить не мог. Надо было дожить до завтрашнего дня: завтра, завтра всё должно наладиться…
— Мне ужасно тебя не хватает, — признался я, так и не услышав от Эвелин ни слова.
— Я верю, — прошептала она.
Я несколько насторожился её ответом: моя возлюбленная даже не сказала, что тоже по мне скучает… Это только показывало её холодность ко мне или указывало на что-то, чего я понять был не в состоянии?
— Тогда до завтра, — сказал я грустно и с досадой.
— Логан! — позвал меня её дрогнувший, чуть ли не сорвавшийся голос.
— Что, Эвелин, что? — забормотал я, сильнее сжимая в руке телефон.
Она помолчала немного, после чего тихо произнесла:
— С днём рождения, дорогой.
Меня так воодушевило последнее сказанное ею слово, что я впервые за два дня улыбнулся абсолютно искренне. Прикрыв глаза и всем сердцем сожалея о том, что меня не было рядом с ней, я прошептал:
— Спасибо.
Вечером, когда мы уже убирали со стола, я и папа остались на кухне вдвоём. Я задумчиво пялился в стену и соскребал с тарелки остатки семейного ужина.
— Пап, — вдруг сказал я, не вполне осознавая, что говорил, — как часто вы с мамой крупно ссорились?
Его брови как-то удивлённо подпрыгнули, и он, поставив чистую тарелку на полку, ответил:
— Видимо, у Эвелин была веская причина, чтобы не приезжать сюда сегодня… Вы поругались, так?
Не желая отвечать, я молча взял в руки другую тарелку. Папа улыбнулся так, точно ему только что сказали о каком-то пустяке.
— У нас с мамой много ссор было, и крупные в том числе.
— А была хоть одна, после которой тебе казалось, что всё, это конец?
Папа посмотрел на меня несколько испуганно, но постарался придать своему лицо уверенное выражение.
— Логан, непонимание между двумя людьми — это такая очевидность и обыденность…
— Но всё зашло куда дальше обыденной ссоры! — резко оборвал я отца и начал чаще дышать. — Было мгновение… когда мне показалось, что это… абсолютный конец…
Он снова взглянул на меня, в недоумении нахмурившись. Я чувствовал некоторое облегчение от того, что кому-то стало известно о моём несчастье, но в тот же момент понимал, что слишком глубоко в своих высказывания я заходить не должен был.
— А в чём дело, ты со мной поделишься? — спросил папа, изучая меня внимательным взглядом.
Я отрицательно помотал головой, понимая, что не смогу рассказать ему всего. Мой собеседник, вздохнув, сурово произнёс:
— Логан.
— Не надо, — попросил его я, бросив на него умоляющий и полный сожаления взгляд, — не заставляй меня рассказывать об этом… Я никогда ни с кем не поделюсь этим, кроме Эвелин…
— А вот это уже обидно, сынок. Для родителей подобная расстановка приоритетов не всегда приятна, может, со временем ты это поймёшь… Хотя в двадцать восемь лет к этому уже можно прийти.
Его слова отчего-то сильно подействовали на меня, особенно эти слова «со временем»… Я активно замотал головой, словно прогоняя из неё ненужные мысли.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал я папе, коротко посмотрев на него. — То, что я хочу оставить при себе, это сугубо личное… На личное никому не следует обижаться, даже родителям.
Он молча вытирал тарелку, даже не поднимая на меня глаз.
— Никто меня в последнее время не понимает, — с непередаваемой досадой в голосе сказал я и бросил в раковину вилку. Та упала с неприятным грохотом, и водяные брызги разлетелись в разные стороны. — Меня не оставляет ощущение, что я один. Один во всём мире!
— Как же один? — тут же спохватился папа. — Разве ты забыл о нас, о тех, кто приехал сегодня? О своих друзьях и об Эвелин, в конце концов?
Я упирался ладонями в столешницу и напряжённо молчал. Отец говорил мне то, о чём я сам давно думал. Да, никогда в жизни я не бывал одинок, но именно теперь я был один.
«Нет-нет-нет! — завопила в голове мысль, которая пришла мне в голову только что и от которой по спине у меня пробежал холодок. — Как же я улетел, как оставил Эвелин? Разве я не утверждал себе, что мне нельзя оставаться одному? О боже! Мне нельзя оставаться одному!»
Ещё никогда Лос-Анджелес не манил меня так, как сегодня. Когда мой самолёт уже приземлялся, я с такой жадностью разглядывал из окна знакомые здания и улицы, точно видел их впервые. Казалось, что ещё каких-то сорок минут, которые я затрачу на дорогу до дома, — и всё, моя жизнь изменится раз и навсегда. Она никогда не станет лучше, чем теперь!
Сойдя с самолёта, я ни шагу не сделал пешком — я бежал. Даже водителя такси я попросил ехать быстрее, как будто боялся, что чего-то не успею. Но несмотря на свою ужасную спешку, я заехал в цветочный магазин и купил настолько большой букет розовых роз, что с трудом мог удержать его в одной руке. И только после этого я на всех парусах полетел домой, домой, к Эвелин…
В нашу квартиру я ворвался как ветер. Мне даже не пришлось долго думать о том, где могла быть Эвелин: я знал, что она, как обычно, проводила время в спальне, и сразу пошёл туда. Она сидела у окна и что-то рисовала. Увидев меня, моя избранница рывком поднялась на ноги, и нервный всхлип разрезал ей грудь. Я отбросил букет на кровать как совершенно бесполезный элемент и кинулся к ней.
— О Эвелин, Эвелин, Эвелин… — шептал я, прижимая любимую к груди и целуя её волосы, лицо и шею, — прости меня, прости, я совсем не понимал того, что делал… Наверное, я просто сошёл с ума.
Она обнимала меня за шею, подставляла своё лицо для моих поцелуев и плакала. Этот плач был похож на тот, который я слышал от неё два дня назад, и это нагоняло на меня страшные воспоминания. От них некуда было деться…
— Если бы ты знала, как я пожалел о том, что сказал, — проговорил я, чувствуя, что тоже готов был разрыдаться от досады и злости на самого себя, — я до сих пор жалею об этом… И мне стыдно ничуть не меньше, чем два дня назад… Я такой идиот, Эвелин, как ты всё ещё не ушла от меня?..
Её глаза испуганно округлились, и она, сердито посмотрев на меня, дрожавшим голосом сказала:
— Никогда больше не говори ничего подобного! Логан… я только тебя люблю, ты ведь знаешь об этом… Ты ведь знаешь об этом?
— Конечно, конечно, — прошептал я, ещё сильнее прижимая её к себе и ещё сильнее чувствуя свою вину, — прости… Мне так тебя не хватало, милая моя, любимая…
Я целовал её, целовал и целовал, как будто это мгновение было последним, что мы могли провести вместе. Эвелин не утешалась, она всё так же сильно плакала и продолжала обнимать меня за шею, ни на мгновенье от меня не отстраняясь.
— Я больше ни на шаг от тебя не отойду, — шептала она мне на ухо, истерически всхлипывая, — никогда, никогда тебя не оставлю… Логан… ты так дорог мне, и я так люблю тебя… только тебя… и больше никого…
Наша ссора, случившаяся два дня назад, видимо, очень сильно повлияла на Эвелин: она окончательно успокоилась только ближе к вечеру, да и то только тогда, когда я предложил ей выпить успокоительное. Переживания, волнения и невыносимое чувство вины также не оставили меня. Мы с Эвелин провели вместе чудесную ночь, а на утро меня снова настигли боли в желудке.
Наверное, было около десяти утра, когда я лежал, отвернувшись к стене и накрывшись одеялом чуть ли не с головой. Спазмы были уже не такие сильные, как несколько часов назад, но боль всё равно не отступала. Я закрывал глаза, стараясь отвлечь мысли от этой боли, но, когда мне это удавалось, в голову приходили совсем другие мысли: я слышал, как Эвелин плакала в ванной.
