Наблюдая те изменения, которые произошли в моей избраннице, я не мог избавиться от мыслей о том, что это всё я. Да, да, это я вдохнул в Эвелин жизнь, это я освободил её от оков несвободы, это благодаря мне она преобразилась внешне и внутренне! Два года назад я встретил её ещё девочкой, только что пережившей переходный возраст и готовой броситься мне под колёса. Она писала стихи, никому их не показывала и мечтала увидеть ещё хоть что-то, помимо четырёх стен своей спальни. Теперь же Эвелин повзрослела и превратилась в молодую, но очень умную женщину, открытую для любви и общения, уверенную в себе и счастливую от осознания прелести собственной жизни.
Признаюсь честно, иногда, глядя на буйство жизни, кипевшей в моей возлюбленной, я даже ей завидовал. Эти молодость, беззаботность, вера в светлое и счастливое будущее действительно вызывали некую зависть, и порой я, наблюдая за ростом Эвелин, чувствовал себя кустом, увядающем в тени молодого и сильного деревца. Не знаю, чем именно были вызваны эти странные чувства и мысли, но временами я действительно считал себя бесполезным ничтожеством рядом с Эвелин… Она будто парила где-то высоко, а я был так низко, что не мог даже дотянуться до неё. Самое страшное, что эти мысли я ей порой высказывал, особенно в порывах гнева. Выслушивая их, моя избранница менялась в лице; она старалась самыми разными словами убедить меня в моей небесполезности и уникальности и говорила, что на свете не существует никчёмных людей. Эвелин знала, какими словами меня можно было утешить, поэтому на время странные мысли меня оставляли… Только вся моя жизнь — замкнутый круг, и на определённые её этапы мне приходилось периодически возвращаться. На один из таких этапов мне предстояло вернуться в скором времени, и я ещё не подозревал, к каким необратимым последствиям это приведёт…
Да, Эвелин заметно похорошела за прошедшее время. К моему большому горю, это заметил не только я: когда мы с моей избранницей шли по улице, например, редкий парень с интересом не выворачивал голову назад, чтобы посмотреть Эвелин вслед. Что я мог сделать с этим? Запретить своей любимой быть привлекательной? Мне оставалось только скрипеть зубами и, стиснув кулаки, терпеть эти взгляды, на которые Эвелин, к слову, никогда не отвечала. Ревность — это мерзкое, глупое чувство — продолжала меня преследовать, хотя я, казалось, бежал от неё со всех ног. Нет, я не мог от неё избавиться так же, как и не мог заставить себя как-то иначе относиться к общению Кендалла и Эвелин.
Что представляло из себя их общение теперь? Время, видимо, охладило прежний пыл Шмидта, и он перестал так нахально вести себя по отношению к Эвелин: он больше не присылал ей цветов, не приглашал её на танец, не пожирал её глазами и перестал волноваться в её присутствии. Моя избранница с заметным для меня восторгом приняла это, и они с Кендаллом стали хорошими друзьями. Да, глядя на них со стороны, действительно можно было назвать их друзьями; тем для разговоров у них было много, к тому же они нередко могли обратиться друг к другу за помощью. Но я, хотя и не видя внешних проявлений ещё не остывших чувств немца, всё же знал, что он продолжал любить мою Эвелин. Конечно, твёрдых аргументов в подтверждение этого обстоятельства у меня не было, однако я находил всё это достаточно веским поводом для бешеной ревности. Моё отношение к их общению раздражало меня, и я всеми силами старался убедить себя, что ничего опасного в этом общении быть не может… Но моё сердце будто порождало ревность из воздуха, и я становился ревнивым там, где даже говорить о ревности казалось безумием.
Эвелин относилась к моему дикому, слепому чувству с весельем и чаще всего улыбалась, когда я приходил в ярость от ревности. Это меня задевало. Как Эвелин могла смеяться над этим? Разве она не понимала, что для меня значило всё это? Скорее всего, такое чувство, как ревность, было ей незнакомо, и потому к моей она относилась с такой несерьёзностью и даже небрежностью. Но Эвелин очень хорошо знала, как можно было заставить меня ревновать.
За годы, проведённые рядом с ней, я разглядел в характере своей возлюбленной всего одну, но очень неприятную отрицательную черту. Эвелин была чрезвычайно жестокой. Конечно, в ней сохранились доброта, чуткость и понимание, но она продолжала использовать то острое жало, которое усердно прятало в мирное время, но которым больно уязвляла в порыве злости или гнева. Эвелин всегда старалась задеть за самое дорогое, пробраться в самые глубины души и растоптать всё, что там находилось. Да, её жестокость не знала границ… Чаще всего она уязвляла меня разговорами о Кендалле, потому что прекрасно знала, какие чувства они у меня пробуждали. Эвелин почти никогда не жалела о сказанном или сделанном, и эта бессердечность пугала меня больше всего. Откуда же в ней взялось такое коварство, такое, которое заставляло её оставаться равнодушной к чужой боли? К счастью, временами ко мне приходило осознание того, что сердце у Эвелин было: иногда она плакала от сожаления и принималась твердить мне, что её поступки не достойны прощения…
Но я её прощал, потому что был слаб перед ней. Да, я готов признать свою слабость: мне кажется, что Эвелин могла сделать мне всё что угодно и сказать мне всё что угодно — я не смог бы отвернуться от неё, нет-нет, ни в коем случае! Мне кажется, я смог бы вынести её любую, пусть даже если она превратилась бы в самое беспощадное и жестокое существо на планете.
Однако жестокость — эта безобразная черта её характера — представлялась мне острыми шипами, спрятанными под внешней мягкостью и добротой. Иногда меня посещали страшные мысли: а что, если настоящая Эвелин — это шипы?..
Наши с парнями встречи в студии проходили гораздо реже, чем прежде, но за последние два года мы честно выпустили один новый альбом. Теперь работа шла над следующим, но я замечал, что мы впятером начинали терять энтузиазм и теперь брались за работу менее охотно. Не знаю, в чём была истинная причина подобного отношения к работе… Возможно, мы просто вымотались, устали столько времени двигаться в одном и том же направлении, и, может быть, нам всем захотелось чего-то нового. Однако надо сказать, что потеря интереса к группе не ослабила моей страсти к музыке. За эти два года я написал порядка двадцати новых песен и выпустил свой первый сольный альбом, который, без всяких сомнений, посвятил Эвелин. Да, каждая моя песня была о ней.
Сократился даже наш рабочий день. Если раньше мы могли задержаться в студии до полуночи, то теперь Мик отпускал нас ещё до обеда. Во многом это происходило и из-за того, что все мы за работой становились чересчур раздражительными и могли поспорить из-за каких-нибудь пустяков. Было немного жаль, что один из самых ярких моментов моей жизни начинал тускнеть и терять свои краски… Но реальность нельзя отринуть, её можно только принять.
Подобная ситуация произошла и сегодня. В три часа дня, когда мы записывали первый куплет новой песни, Мику позвонила Бетти и сказала, что Эннит, их дочь, плохо себя чувствует. Наш менеджер отпустил нас по домам сразу же после того, как сбросил вызов жены.
— Простите, что срываюсь, но по-другому не получается, — сказал Мик, на бегу хватая стакан с недопитым кофе. — Завтра доработаем. Давайте, парни, давайте, до завтра…
— Но завтра суббо… та, — попытался напомнить ему Карлос, но Мик, не услышав слов испанца, хлопнул дверью.
Мы с парнями устало переглянулись и с невесёлыми лицами побрели к лифту.
— Впрочем, нам не привыкать, — постарался придать своему голосу бодрости Кендалл. — Сегодня пятница, и давайте, в конце концов, займёмся тем, чем мы обычно по пятницам и занимаемся.
— Едем в «Погоню»? — улыбнулся Джеймс, и я увидел, как загорелись его глаза. — О, я готов. Поехали.
«Погоня», а если быть точным, «Погоня за недосягаемым», была небольшим баром, который Кендалл купил месяца три назад и в котором по совместительству работал барменом. Что заставило его совершить этот эксцентричный поступок? Я не знал и этим особо не интересовался. Мне просто казалось, что Шмидту однажды стало скучно и он от скуки вложился в это заведение, которое, впрочем, пользовалось популярностью… Хотя на этот счёт, честно говоря, у меня была ещё одна догадка.
