Да, твой нежный взгляд бесценен.

Да, твой голос мне приятен.

Ты бесподобен, будь уверен,

Но… помни: солнце не без пятен.

От слов твоих бегут мурашки,

Ты их так нежно говоришь…

А грусть твоя – мой камень тяжкий:

Мне тяжко, если ты молчишь.

Но, может, ты меня невзлюбишь,

Когда скажу: мне всё равно.

Ты чувства ненавистью сгубишь,

Не злись, прошу. Мне не дано

Ценить твои слова, улыбку

И отвечать на них самой…

Прошу. Из жизни делать пытку

Не нужно. Думай головой!

Прошу прощенья твоего

За то, что сделать нужно это.

Не потому, что ты такой,

А потому, что чувства где-то

Прячу. Но не стоит злиться:

Не я решенья принимаю…

Мне тоже по ночам не спится.

Я тоже, как и ты, страдаю.

Дочитав последнюю строчку, я вдруг заливисто рассмеялся. Кендалл с недоумением и даже с каким-то оскорблением смотрел на меня, а я продолжал смеяться: не в моих силах было остановиться.

– Ты что, больной? – сердито спросил меня немец и вырвал из моих рук листок. – Над чем ты ржёшь, кретин?

– Не злись, – сквозь слёзы, выступившие на глазах, проговорил я, – я смеюсь не над твоим фиаско, я просто…

Новый приступ смеха оборвал меня на полуслове, и я, положив голову на стол, захохотал ещё громче. Брови Шмидта были гневно соединены вместе; он наполнил свой бокал бренди и залпом выпил его.

Наконец непонятный смех оставил меня, и я теперь сидел молча, вытирая слёзы и восстанавливая сбившееся дыхание. Честно сказать, меня дико напугал мой смех: до этого момента я даже улыбаться искренне не мог, а тут начал так откровенно и открыто смеяться… Я уже давно начал понимать, что моя болезнь начала будто… осложняться… Сначала та «внутренняя» вспышка гнева, когда я зачем-то поцеловал Ольгу, теперь – этот приступ отчаянного смеха… Будто расстройство проявляло себя не через мои слова и моё поведение, а через что-то, что находилось глубоко внутри меня.

– Прости, – извинился я перед Кендаллом, и он поднял на меня суровый взгляд. – Это так некрасиво получилось…

– Так что вызвало у тебя такой дикий хохот? – холодно спросил немец и достал из кармана пачку сигарет.

– Не знаю на самом деле, – грустно сознался я. – Просто я подумал… Ты посвятил ей столько песен, и эти песни о стольких вещах сказали… А тут это стихотворение, в котором она откровенно плюёт на твою любовь. Господи, я не знаю, что здесь смешного!

Какое-то время мы сидели молча. Кендалл задумчиво пускал кольца дыма в потолок и, скорее всего, думал о ней. Да? А о чём думал я? Я думал о том, что он думал о ней, и это почему-то холодило моё сердце.

Вдруг в мою голову влетела очень ясная, но до этого не замеченная мною мысль. Я резко поднялся на ноги и ошарашено посмотрел на Кендалла.

– Ты чего вскочил? – всё тем же ледяным голосом задал вопрос он.

– Шмидт, она ведь страдает из-за меня! – воскликнул я, в ужасе думая о той боли, что причинял ей. – Что там было в последних строках?

– Мне тоже по ночам не спится, – ровным голосом выдал немец, и его взгляд помрачнел. – Я тоже, как и ты, страдаю.

– Вот! Да, Кендалл, она ведь…

Я без сил опустился на стул и уставился в стену не смыслящим взглядом.

– Кендалл, она ведь и понятия не имеет, что я люблю её…

Он молча смотрел на меня и продолжал курить.

– О, моя бедная, бедная, бедная Эвелин… – проговорил я и, схватившись за голову, замычал. – О-о-о, я должен видеть её! Скажи же, скажи, где она!

Немец с важным видом стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, будто понимал, что от его ответа зависела вся моя жизнь.

– На веранде, – приглушённо ответил Кендалл. – Они с Алексой пьют чай на веранде.

– О-о-о, она узнает! – не успокаивался я. – Я больше никогда не заставлю её страдать, я скажу, скажу… Теперь она будет знать, что я люблю её!

Я даже не помнил, как ушёл из кухни. Сердце рвалось из груди, в ушах шумело, ноги не слушались и подкашивались чуть ли не на каждом шагу. Весь этот путь от кухни до веранды остался в моей памяти большим чёрным пятном. Я совершенно не помнил себя в те минуты; могу поспорить, если бы меня тогда спросили моё имя, я бы с невероятным трудом вспомнил его. А может, так и не вспомнил бы.

Алекса и Эвелин действительно пили чай. Я замер на месте как вкопанный, когда увидел их. Неужели я правда стою здесь, перед ней?..

– П-привет, Логан, – слегка удивлённо выдала жена Карлоса, но я смотрел только на Эвелин, не замечая Алексу. Она, девушка, воспламеняющая моё сердце и зажигающая во мне жизнь, тоже смотрела на меня. – Я не видела тебя целый вечер… И, кажется, я догадываюсь, чем ты занимался всё это время.

На негнущихся ногах я подошёл к столу и присел рядом с Эвелин. Вообще-то я не контролировал свои действия и чуть не сел мимо стула… Эвелин, заметив моё смятение, слабо улыбнулась.

«Ах, вот как ты? – с непонятной злостью подумал я. – Улыбаешься?» Секундный ступор вдруг прошёл, и я почувствовал, что кровь вновь начала приливать к рукам, ногам и голове, а шум в ушах понемногу улёгся.

– Неприлично надолго затянулось ваше чаепитие, – сказал я, опустив глаза и стараясь не смотреть на Эвелин. – Кажется, ваши спутники начинают скучать. У вас вовсе нет желания к ним вернуться? Нет?

– Логан, тебе лучше уйти, – вставила слово Алекса, но я сделал вид, что не услышал её реплики.

– Особенно Кендалл, – продолжал я, развязно положив ногу на ногу. – Он уже третью сигарету курит там, на кухне… Верный признак тоскливого одиночества.

Эвелин смотрела на меня с удивлением в красивых глазах. Алекса была явно недовольна тем, что я тут говорил.

– Так иди и скрась его одиночество, – снова заговорила ПенаВега.

– О, я не имел в виду себя, – со слабой улыбкой сказал я и посмотрел на Эвелин. – Ну что, дама немецкого сердца? Не совестно тебе?

– Логан, пожалуйста! – взмолилась Алекса, и я не мог не заметить, что она начала сердиться. – Хватит! Ты пьян, и твои слова не очень ласковы.

– О тебе я ещё ни слова не сказал, – холодно выговорил я, повернув голову в сторону Алексы. – Не стоит делать мне бесполезных замечаний. Лучше следи за своим мужем: сейчас он наверняка проигрывает кому-нибудь свои наручные часы.

Алекса тихо засмеялась, опустив голову. Эвелин смотрела на меня широко распахнутыми глазами; она явно была ошарашена моим поведением.

– Эвелин, не бери его слова во внимание, – сказала ПенаВега своей подруге. – Уверена, ты в первый раз видишь его таким…. Надеюсь, что и в последний. Я могу понять твоё удивление.

Иронично улыбнувшись, я медленно перевёл взгляд на Эвелин.

– Ну и что ты молчишь? – загадочным голосом задал я ей вопрос и положил свою руку на её. – Я ещё слова от тебя не услышал…

– Что ты хочешь от меня услышать? – спросила Эвелин, и звук её голоса заставил моё сердце учащённо забиться. Девушка непонятным взглядом смотрела на мою руку, так отчаянно сжимающую её ладонь.

– О, всё очень просто, Эвелин… – прошептал я, не отрывая от неё взгляда. – Я хочу услышать… Хочу услышать, что ты любишь меня.

Как-то испуганно нахмурившись, Эвелин попыталась вырвать свою руку из плена моих пальцев, но я только крепче сжал её и прижал к своей груди.

– Признай же это! – воскликнул я. – Признай! Признай, что ты любишь меня!

– Логан, перестань, – убедительным тоном произнесла Алекса и попыталась ослабить мою хватку, но я был сильнее. Эвелин смотрела прямо мне в глаза, и в её взгляде читался необъяснимый испуг. – Логан! – вновь прозвучал голос Алексы, но на сей раз я услышал его как-то отдалённо. – Хватит! Разве ты не понимаешь, что пугаешь её своим поведением?

– Ни в чём нельзя быть уверенным на сто процентов, – дрожащим голосом сказал я, не взирая на просьбу Алексы оставить Эвелин в покое, – но я хочу быть уверенным больше всего на свете! Чёрт возьми, Эвелин! Перестань играть со мной! Просто скажи, что любишь меня! Скажи, что любишь!

– Ладно, Логан, я серьёзно, хватит, – вновь вклинилась Алекса. – Уходи. Пожалуйста. Иначе я позову Джеймса.