— Ну как, силы-то есть?

Анабеев покачал головой и прошептал:

— Он и тебя убьет. Придет ночью и убьет.

— Посмотрим, — усмехнулся санитар.

Всю ночь Анабеев пролежал с открытыми глазами, глядя в окно. Там за стеклом и толстой решеткой на этот раз не было никакого дерева, и лишь ветер заунывно подпевал ночной больничной тишине.

К утру, так и не дождавшись «кузнечика», Анабеев решил, что, как только сумеет встать, сам найдет этого чертенка и скажет ему: «Гад, ты гад! Я же отец твой, а ты…» — на этом месте Анабеев задремал, и принятое решение отыскать младенца трансформировалось в его больной голове в видение: вот он поднимается по ступенькам, подходит к двери, нажимает на кнопку звонка. Ему открывает Люся. Презрительно улыбаясь, она пропускает его в квартиру и вслед за ним проходит в комнату. Не решаясь подойти к кроватке, Анабеев с трудом выдавливает из себя: «Он убил…» У него перехватывает горло, и, не стесняясь Люси, Анабеев размазывает по щекам слезы. «Ну и что, что убил? — смеясь, отвечает Люся. — Он же маленький, ничего не понимает. Что с него возьмешь, с крохотулечки? Взрослые, вон и те убивают». Люся заглядывает в кроватку, трясет погремушкой и любовно агукает. «Он и меня…» — срывающимся голосом говорит Анабеев. «И тебя, и тебя, — радостно подхватывает Люся. — Ему все равно кого. Агу-агу». «Да нет, он за мной охотится», — говорит Анабеев и делает несколько шагов к кроватке. «Это тебе так кажется, — отвечает Люся. — Убил бы он кого другого, ты бы даже и не узнал об этом. Иди, посмотри на него».

Люся поманила Анабеева, и тот послушно подошел. В кроватке лежал офицерский френч с лотерейным билетом вместо головы. Люся обняла Анабеева, сильно сдавила ему плечи и жарко зашептала в самое ухо: «Давай вместе растить его».

Почти сутки Анабеев пролежал без памяти. Когда он очнулся, то обнаружил, что грудь его стянута бинтами, а из тяжелой гипсовой культи на левой руке торчат посиневшие кончики пальцев. Кроме того в палате прибавилось окон, на которых почему-то не было решеток. Рядом стояли еще несколько кроватей, и на них посапывали и храпели такие же больные.

На стене едва тлела синяя лампочка, а за неплотно прикрытой дверью кто-то негромко говорил. Анабеев попытался приподняться, но левый бок сильно болел, мешали бинты и чудовищная слабость. Повернувшись к двери, Анабеев позвал громким шепотом:

— Сестра! — Не дождавшись ответа, он почти крикнул. — Сестра!

И тут же в дверях появилась молодая хорошенькая девушка в белом халате и такой же косынке.

— Мне надо, — смущаясь, проговорил Анабеев. — Встать надо.

— Утку дать? — спросила медсестра.

Анабеев покраснел и, замотав головой, ответил:

— Нет, я сам. Помоги только встать.

Опираясь на подставленную руку, Анабеев, кряхтя, поднялся с постели и едва передвигая ноги, медленно, побрел в указанном направлении. Открыв дверь туалета, он сделал два шага и остолбенел. В углу, прямо на кафельном полу лежал злополучный младенец и бесцельно водил в воздухе правой рукой. Левая рука «кузнечика», как и у Анабеева, была убрана в гипс, а куриная грудная клетка туго перебинтована. Младенец шевелил губами, будто пытаясь что-то сказать, но получалось у него только «кхы-кхы».

Потрясенный Анабеев, некоторое время с ужасом смотрел на младенца и не двигался с места. Затем он осторожно приблизился к «кузнечику», наклонился над ним и спросил:

— Это ты? Лежишь, ведьменок? И чего ты ко мне пристал?

Не обращая внимания на Анабеева, младенец вращал глазами, пыхтел и как будто пытался встать. Возможно оттого, что он казался совершенно беспомощным, Анабеев осмелел. Он встал на колени рядом с «кузнечиком» и дрожащим голосом сказал:

— Ну, вот он я. Бери не убегу.

Анабееву вдруг стало стыдно за то, что он так малодушно убегал от этого слабого, нескладного существа. Ужасы последних дней как-то разом потускнели, убийца превратился в обычного новорожденного младенца, а кровавая трагедия в квартире больше напоминала ночной кошмар. Сейчас Анабеев был почти уверен, что жена и сын живы, и вся эта история — лишь плод разгулявшейся фантазии после травмы, полученной… Но вот этого Анабеев вспомнить не мог.

— Хочешь помогу? — спросил он младенца. — Хочешь, я тебя отпущу в окно? Ступай домой. Нечего тебе здесь делать.

Анабеев подсунул здоровую руку под голову ребенка и приподнял ее. Она болталась на слабой шее, как тыква на тонком стебле. Помогая себе коленками и загипсованной рукой, Анабеев поднял «кузнечика», прижал к животу и с трудом встал. После этого он здоровой рукой расшпингалетил окно и раскрыл обе рамы. В комнату хлынул промозглый ледяной воздух.

Ступай, сказал Анабеев, положив младенца на подоконник, но тот вел себя, как самый обыкновенный ребенок одного месяца от роду. Он уронил тяжелую голову на грудь Анабееву и запыхтел. Анабеев еще долго уговаривал «кузнечика» вернуться домой. Он уже совершенно окоченел, а младенец, будто издеваясь, агукал, тыкался носом в плечо и водил правой ручкой по забинтованному боку Анабеева.

Вначале Анабееву пришло в голову, что ребенка можно отдать медсестре или оставить здесь, в больничном сортире, но подумав, он почему-то принял самое глупое в его положении решение. Анабеев влез на подоконник, свесил ноги на улицу и, прижав покрепче «кузнечика» к животу, прыгнул.

Приземлившись, Анабеев повалился на спину в снег. После этого он долго копошился, как перевернутая черепаха, пытаясь, не отрывая от себя младенца, встать. Наконец, это ему удалось, и он, сунув «кузнечика» под пижаму, как мог быстро заковылял по дорожке.

Трясясь от стужи, Анабеев быстро шел по шоссе и все время оборачивался. Он ждал, что его нагонит какая-нибудь машина, но время было слишком позднее, а место глухое. Где-то вдалеке, слева прогрохотал поезд, и Анабеев, повинуясь инстинкту заблудившегося в лесу, побрел на звук.

— Так было это или не было? — зашептал он младенцу, и тот тихонько агукнул. — Значит было. Было. Ну и гад же ты, — с горечью проговорил Анабеев. — Я не о себе, черт со мной — людей жалко. Жена-то с сыном здесь при чем? Шваркнуть бы тебя сейчас башкой о дорогу. — Ругаясь и все больше Зверея, Анабеев лез через какие-то заросли кустов, падал в ямы, перелезал через насыпи, опять падал и лез дальше. Он не имел представления, зачем и куда идет, не понимал, где находится и что будет делать дальше. Анабеев с трудом перебирал ногами и как заезженная пластинка все время повторял:

— Их-то за что? Они-то что тебе сделали, гаденыш?

Наконец, споткнувшись о кочку, Анабеев выронил младенца, упал и, поднявшись, заорал:

— Да пропади ты пропадом, сволочь! Лежи здесь, подыхай!

Запахнув на груди пижаму, Анабеев заковылял назад, но очень скоро сбился с пути. Следов в темноте не было видно, ближайшие огни, казалось, висели над горизонтом, а впереди перед Анабеевым, слабо мерцал первый ноябрьский снежок.

Остановка отняла у Анабеева последние силы. Сделав несколько неверных шагов, он свалился в канаву, да так и остался лежать. В голове у него трещало, как в расстроенном радиоприемнике. Он уже не помнил, зачем сюда пришел, и только бессмысленное в этом снежном поле слово «кузнечик» вертелось на языке.

Перевернувшись на спину, Анабеев с трудом сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Он чувствовал, как проваливается во мглу, догадывался, что навсегда, но это совсем не испугало его. Анабеев спокойно подумал о Люсе, и она явилась к нему, выплыла из темноты и взяла его за руку. Лицо ее светилось во тьме бесчувственной белой маской, глаза напоминали два черных агатовых элипса, а ладонь была такой холодной, что Анабеев почувствовал, как вначале заиндевела его рука, затем холод поднялся до плеча и вскоре разлился по груди и животу.

— Уйди, — прошептал Анабеев. — Я сам.

Не отпуская его руки, Люся погладила Анабеева по щеке и спросила:

— Холодно?

— Уйди, — застонал Анабеев.

— Потерпи немного, уже скоро, — монотонно проговорила она, — Ты полежи, а я пойду позову нашего сына. Он где-то здесь.