— Вполне возможно, — терпеливо проговорил следователь. — Но у нас нет полномочий на исполнение его воли.

— А у меня — есть! — сверкнув глазами сказал старик и, решительно встав с места, направился к двери.

«Что-то он точно нынешней ночью натворит», — подумал следователь и, сняв трубку внутреннего телефона, произнес:

— Сержант, сейчас должен выходить шатающийся старикан с безумными глазами, задержите его, пока не подъедет «скорая».

Резкий звонок из будки карусельщика означал, что «чертово колесо» закружилось. Теперь она осталась одна. Она — свободна. Как птица, как дыхание, как вольный ветер, как сама воля!.. Она чертовски хороша в своей пунцовой юбке и полупрозрачной газовой кофточке. Мужчины смотрят на нее смеющимися, восхищенными глазами, оборачиваются, цокают языком. И один, лишь один из них решается подойти к ней и заговорить. Да, это тот самый, широкоплечий, рыжеволосый юноша. Взяв ее за руку, он осведомляется, не потеряла ли она кого-либо в толпе?

Представляется: «Я — Лоренц. А вы?» Она заливисто смеется и объявляет: «А я Лотта.» — «Это неправда. Лотта — моя сестра». Она вновь заливается смехом. Ей сегодня все на свете кажется смешным. Глаза юноши полны восхищения. Он сжимает ее руку. От этого пожатия девушку бросает в жар, тело ее пронизывает сладостная молния. Их поцелуй полон неистовости и страсти. Они впиваются друг другу в губы, как два изголодавшихся волка в схватке над кровавой добычей. Лишь громкий смех и чья-то соленая шуточка отрезвляют их. Вскочив с места, парень хватается за нож, но быстро остывает и вновь обращается к ней: «Пойдем отсюда. Я знаю тут одно местечко, где нам никто не помешает…» Прекрасно осознавая, что решается на что-то ужасное, девушка встряхивает волосами и отправляется следом за ним… в собственную темную гостиную.

«Run up, run up, run up… in magical mistery tour! — гремит в квартире. — Run up…»

Эта музыка воодушевляет его, будоражит сердце, от этих звуков трясутся все члены, закипает кровь, затуманивая мозг. Сам себе юноша в эти минуты видится могучим и яростным охотником былых времен, тем более, что вот она — близкая, желанная добыча. Смять и растоптать ее, насытиться — и отшвырнуть прочь! Что-то хрустнуло под давлением его локтя… неужели он сломал ей руку? Рыжая девочка скулит и стонет от стыда и боли. Ее тощие коленки почти прижаты к подбородку, ее костлявые ягодицы окровавлены, ее тело сотрясается от ударов его крепкого паха.

«Подожди же… подожди… — пищит она сквозь слезы, — я всем все расскажу… Мой папа упрячет тебя в тюрьму… в сумасшедший дом. И там тебя кастрируют, подожди же, гад, сволочь, подонок, мразь… ты сдохнешь на каторге…» И он вдруг совершенно отчетливо понимает, что в самом скором времени именно так все и будет. Она выбежит на улицу, обливаясь слезами, и, спустя минуту после ее ухода, он окажется парией, гнусным насильником и недочеловеком в глазах всех окружающих. Его немедленно арестуют и бросят в тюрьму. Его, приличного и неглупого молодого человека из благополучной семьи, гордость школы, надежду родителей, его изнасилуют уголовники… Но самое страшное — не это, самое страшное — скандал, который после этого разразится в тихом и уютном городе М. Его отца под улюлюканье сослуживцев прогонят с работы, его почтенной, добродетельной матушке откажут от дома все ее подруги, вся их семья станет посмешищем города. И все из-за какой-то рыжей, тощей, язвительной дряни… И тогда его взор обращается к большому черному футляру виолончели, стоящей в углу…

«Подожди… подожди… — в ужасе шепчет она, упираясь руками в его грудь. — Отпусти меня…» Когда она заслышала окликающие ее голоса, девушку прошиб холодный пот. Они зовут, ищут ее, они где-то здесь, совсем близко, почти рядом, и стоит им раздвинуть кусты, как они увидят собственную, родную дочь, лежащую, раскорячив ноги, под каким-то малолетним оборванцем со спущенными штанами. «Отпусти меня, слышишь?» — в страхе просит она и колотит кулачками по его спине. Но Лоренц, милый, сладкий Лоренц, такой пылкий, страстный, неутомимый и такой утомительный, он и не думает останавливаться. Однако теперь, когда она в избытке насладилась вкусом запретных плодов и испытала несколько оргазмов, его прикосновения уже не кажутся ей столь сладостными. Теперь он подчеркнуто груб с ней, резок, его движения доставляют ей боль, ласки ей противны, его поцелуи смердят табаком. Еще несколько секунд — и она погибла! Они уже идут сюда: родители, братья и сестры, их друзья…

Отец! О Господи! Он же просто убьет ее. И повесится сам, потому что не сможет пережить такого позора. Пальцы ее бессильно блуждают по траве и неожиданно натыкаются на нож. Один удар — и она спасена. Даже не бить, а просто подставить лезвие, и он сам напорется на острие и замычит, нелепо и страшно разевая слюнявый рот. Она же…

Она быстренько выберется из-под его обмякшего тела, вскочит и побежит к своим. Вынырнет перед ними из-за кустов, смущенно оправляя кофточку и отряхивая юбку (на красной ткани несколько капель крови будут совсем незаметны, а дома она ее простирнет), и скажет, что у нее внезапно прихватило животик, наверно, от несвежих пирожных, и улыбнется им своею милой-премилой улыбкой, а ее папуля отпустит какую-нибудь из своих извечных соленых шуточек, нечто вроде того, что ей с ее аппетитом впору уж обзаводиться второй задницей… И все вокруг загогочут, а она же — покраснеет и улыбнется своею милой, такой милой, поразительно милой улыбкой.

Доктор опять закурил и, потерявши счет выкуренным сигаретам, вновь воззрился на телефон. Он стоит рядом с ним, буквально в двух шагах, в дежурке, но их разделяет крепкая железная решетка.

— Эй, сержант! — кричит старик. — Кто-нибудь! Откройте! Мне срочно нужно позвонить! Умоляю вас! Они не остановятся, пока не услышат звонка!.. Я должен…

… Это тощее голенастое тело вполне поместится в виолончельный футляр. Он вынесет его через черный ход и бросит и реку. А саму виолончель разобьет и спалит в камине. Она будет славно полыхать там, распространяя по комнате загадочный и томный аромат старого, благородного дерева и вишневого лака…

… И, осознав, что это — его единственный выход из ужасного, просто безнадежного положения, в которое он сам же себя поставил, содрогаясь в пароксизме наслаждения, он сжал свои большие и крепкие пальцы на ее горле и с паническим восторгом ощутил, как под сомкнувшимися руками хрустнули ее шейные позвонки…

… Из-за этого же чрезмерно острого чувства наслаждения он даже не сразу почувствовал дикую боль, пронизавшую все его тело одновременно во всех точках, когда мускулистый и поджарый живот его напоролся на острый и большой, вовремя подставленный кухонный нож, заляпанный кремом и крошками сладкого торта…

Он моментально отрезвел и, скользя на коленях в собственной крови, хватаясь за мебель, пополз мимо женщины, лежащей на полу неподвижно, с неестественно вывернутой шеей. Ее стекленеющий взгляд был устремлен к телефону, который давно уже должен был зазвонить, но так и не издал ни звука…

Когда сержант подошел к камере, старик уже успокоился и сидел на топчане, пристально глядя на две фотографии, на рыжеволосых и веснушчатых мальчика и девочку, поразительно похожих друг на друга, одинаково задорно улыбающихся в объектив.

— Спите спокойно, дети, — негромко произнес он. — И не волнуйтесь за меня. Меня не будет мучить совесть за этот не сделанный телефонный звонок. Все эти годы ваши палачи играли между собой одну и ту же пьесу, опасаясь заглянуть в финал. Теперь же они прочувствовали свои роли до конца. Занавес.

Содержимое: одно тело[6]

Когда в понедельник миссис Керли ругалась с Анитой Лоу, она, конечно, не знала, что это их последняя ссора. И действительно, никаких сцен потом не было, потому что Аниту Лоу больше никто не видел.

Однако тот последний скандал оценил бы любой батальный живописец. Жильцы какое-то время интересовались, почему миссис Керли позволила Аните Лоу остаться в квартире 2-А. И они в конце концов поняли, почему. Миссис Керли чувствовала себя счастливой лишь тогда, когда ей было, о чем рассказать, кому-то приврать и на кого-то прикрикнуть.