Они выпили и дед начал успокаиваться.

– Мне сказали, что ты «сапогом» служишь? – спросил дед.

– Нет. Это я для родителей придумал, чтобы не переживали, – сказал Яков. – Я в Алма-Ате в альпинистском лагере работаю.

– Это хорошо, – сказал дед, выпил ещё и совсем подобрел. – А то я «сапогов» не люблю. Они на фронте чуть лучше фашиста были. Я одному в сорок шестом в Потсдаме так по челюсти врезал, чуть за измену Родине не загремел. Хорошо, уже всеобщую демобилизацию объявили, а то бы парил кости на строительстве Норильской Днепрогэс.

– Ты как живёшь-то, дед? – спросил Яков. – Может, тебе пить поменьше?

– Чего, мать напела, – сказал дед. – Я всю жизнь выпиваю, нормально всё. Я вот думаю, может мне поехать куда. Домишко продам, соберу манатки и двину. Здешние рожи уже видеть не могу.

– Куда тебе ехать? – сказал Яков. – Болячка на болячке. Ты бы лучше в больнице полежал на обследовании, мать говорит, тебя без очереди как ветерана примут.

– Не хочу в больнице помирать, – сказал дед. – К этим ветеринарам только попади. Я вообще до девяноста лет жить буду.

Постепенно стемнело.

– Ночевать останешься? – спросил дед.

– Нет, я поеду, – сказал Яков. – Телеграмму жду от девушки. Очень важно.

– Понимаю, – сказал дед. – Приезжай в следующую субботу, к бабушке на кладбище сходим…

В дверь позвонили. «Наконец, письмо…» – Яков в три секунды натянул штаны и рубашку и открыл дверь.

– «Молния» вам, – пожилая почтальонша тяжело вздохнула и протянула бланк. – Господи, когда же телефоны в квартиры проведут. Как я замучилась по жаре таскаться. Распишись здесь…

Яков расписался и развернул телеграмму:

«Срочно позвони тчк Жемкой беда тчк Ян тчк»

В переговорном пункте он посмотрел на настенные часы, перевел время на алма-атинское. Ян ещё должен быть в университете. В телеграмме были указаны два телефонных номера, второй, скорей всего, рабочий.

Соединение шло мучительно долго, невыносимо. Наконец женский голос ответил:

– Кафедра политэкономии. Слушаю вас?

– Позовите Яна Александровича, – хриплым голосом сказал Яков, забыв про вежливое «здравствуйте».

– Он на лекции, – ответил женский голос. – А кто его спрашивает? А-а! Секундочку! Он уже подошёл.

– Яков?! – сказал Ян.

– Да, – сказал Яков.

– Немедленно мчись в Москву. Найди сорок седьмое отделение милиции. Это где-то в центре…

– Что случилось? – спросил Яков.

– К Суржену приезжали из милиции. В Москве обнаружили труп восемнадцатилетней девушки, при ней паспорт Жемки. Я бы и сам вылетел, но у меня мать совсем плохая.

– И моли всех богов на свете, – сквозь скрежет и хрипы телефонного соединения донёсся голос Яна, – чтобы это была ошибка!

Яков, как и все на этом свете, слышал краем уха о теории относительности, где время расширяется и сжимается, но лично для него оно, это время, не просто сжалось, оно спрессовалось в единую, почти без пауз, цепь событий, состоящую из молниеносных сборов, наскоро написанной отцом записки тётке, слез матери, тамбура в ночном поезде, метаний по центру Москвы в поисках этого сорок седьмого отделения, кабинета следователя, вся скудная обстановка которого состояла из обшарпанного стола, двух стульев и неизменного портрета Дзержинского на стене.

– Так ты ей кто будешь, Жэтэм Мансуровне Аблязовой? – спросил следователь.

– Друг, – отрешенно сказал Яков. Он не ел, не спал, он смотрел на следователя преданными глазами собаки в надежде на чудо.

– Друг это не подойдёт, – сказал следователь. – На опознание родственники должны приезжать.

– А это точно она? – спросил Яков.

– Точно не точно, – сказал следователь. – Блин, у меня план горит. Ладно, напишем, что ты жених. Поехали в морг.

В машине следователь спросил:

– У тебя в Москве есть, где переночевать?

– Есть, – сказал Яков. – У меня тётка здесь живет.

– Ну и славно, – сказал следователь. – Я подремлю. А то с этой Олимпиадой начальство совсем с ума посходило, работаем в три смены, без обедов и выходных.

Санитар открыл дверь покойницкой и они подошли к покрытому простыней столу.

– Может спиртику парню, Павел Андреевич? – спросил санитар. – Первый раз, поди, в морге.

– Перед опознанием нельзя, – сказал тот. – Может быть, потом. Начинай.

– Как скажете, – произнес санитар и откинул простыню.

– Это не она, – сказал Яков.

– Это не она, – закричал он. – Это не Жемка.

Гулкое эхо повторило вслед за ним: Жемка! Жемка!

– Уверен? – спросил следователь. – Посмотри внимательно.

– Это не она! – зло повторил Яков. – Это не Жемка.

Следователь расстегнул портфель и достал паспорт.

– Жэтэм Аблязова, шестьдесят второго года рождения. На, посмотри! – Он сунул паспорт в лицо Якову.

– Вы посмотрите сами, лица же разные, – сказал Яков.

Следователь подошёл поближе к столу и несколько раз сравнил фотографию в паспорте с лицом покойной.

– Действительно, разные, – сказал он. – С этими восточными вечно путаница. Что-то я устал в последнее время. Мистики мне только в конце квартала не хватало. Ладно, поехали обратно в отделение, допрос будем проводить.

Из отделения Яков вышел во втором часу ночи. Вместе со следователем они прокрутили, как кинопленку, множество вариаций, одна бредовее другой.

– Тухлое дело, – сказал следователь. – Я, конечно, дам утром ориентировки по вокзалам, больницам и аэропортам, но боюсь, что придётся положить под сукно. Сожалею, парень, но я не господь бог. Если хочешь, могу организовать дежурную машину, метро уже закрыто.

– Не надо, – сказал Яков. – Тепло. Подышать хочу. Вы лучше напишите мне адрес общежития театрального училища, я схожу, может, что узнаю.

– Щукинское или ВГИК? – спросил следователь.

– Щукинское, – сказал Яков.

– Это недалеко отсюда, – следователь посмотрел в справочнике адрес и написал на листке. – Внизу мой номер телефона. Что узнаешь, сразу позвони.

– Я не могу этого объяснить! – сказал Яков, прощаясь со следователем. – Но я твёрдо убежден: Жемка жива! Она просто разыгрывает непонятный и обидный для меня спектакль.

– Хорош спектакль! – сказал следователь. – А если серьёзно, в таких случаях ходят в церковь. Ты молиться умеешь?

– Нет, – сказал Яков. – Откуда?!

– Попроси какую-нибудь старушку. Пусть помолится во спасение души рабы божьей… – следователь взглянул на бланк допроса. – Жэтэм. Ну и имечко! Чего хоть значит?

– Я тебя люблю! – сказал Яков.

– Имя обязывает! – сказал следователь. – Сходи в церковь, хуже не будет.

Ночная Москва была тиха. В некоторых окнах домов, выходивших на бульвар, правда, горел свет, но теней за шторами видно не было. Яков ненавидел сейчас этот город, спрятавший от него Жемку, его беспечных жителей, забывших потушить свет на кухне или в коридоре.

– Что же могло произойти?! – этот горячечный лихорадочный вопрос звенел у него в голове. – Жемка, конечно, своевольная натура, но одна, в чужом городе, чтобы она пустилась во все тяжкие. Что-то здесь не так…

Напротив лавочки, где сидел Яков, остановилось такси. Из него вывалилась шумная компания молодежи, крепко навеселе. Компания потопталась некоторое время на месте, и вдруг высокий атлетического сложения молодец громко задал вопрос, явно адресуя его Якову: «Прикурить есть, троглодит?»

– Не пью! – рассеянно ответил Яков, прокручивая перед глазами миллионную версию возможных событий.

– Ты проиграл! Ты проиграл, Олежек! – захлопала в ладоши обалденной внешности девица в юбочке, едва прикрывавшей лобковое место. – Троглодит дал нелогичный ответ.

– Проиграл! – хмуро согласился молодец. – Ты извини, мужик, промашка вышла. Чего грустный и один в ночи?

– Да так, неприятности личного характера, – сказал Яков.

– Жена выгнала? – спросила вторая девица, брюнетка, одетая столь же фривольно, как и первая, и потрогала туфелькой чемодан Якова.

– Не жена, а девушка, – сказал Яков. – И не выгнала, а пропала.