Какое предательство от самого себя.
Выпутавшись из мягкого кокона простыней, запахов и химер, Нейтан принуждённо откинулся на спину и долго лежал так, сдавливая кулаками веки, отказываясь, по-прежнему отказываясь открывать глаза. Буквально, и образно, и как угодно. Отмахиваясь. Отрекаясь от какой-то, паршивой, но никак не уничтожаемой, части самого себя. Застряв в бездонной яме и буксуя в ней, отказываясь верить в то, что уже невозможно повернуть назад, но не видя впереди пути, на котором бы он был честен, чист и счастлив.
Превозмогая порыв вскочить, и разнести здесь всё к чёртовой матери, он спокойно встал, наперекор творящемуся с ним беспределу, достал из шкафа новую постель и ушёл в гостиную, на диван, подальше от провоцирующей обстановки.
Ему была нужна эта видимость сдержанности, внешнее достоинство, семейная привычка держать спину, как бы земля не пригибала его к себе. Он цеплялся за то, что всегда выручало его, что упрощало управление собственной жизнью, пусть и ограничивая угол зрения, но зато лишая изрядной доли сомнений в своих поступках. Самодисциплина. Хладнокровие. Правила. То, что помогло его не слишком гибкому характеру самосохраниться в атмосфере родительского дома. То, что вернуло его с войны. То, от чего он когда-то отрёкся ради брата, и в чём видел сейчас чуть ли не единственное спасение для себя и для него.
В конце концов, это работало почти сорок лет, почему сейчас должно быть иначе.
А когда всё вернётся на свои места и больше никто не будет сбегать, лгать, красть носки, запрещать видеться с детьми, болеть, теряться, истекать кровью, сходить с ума в чужой-родной постели… вот тогда он, может быть, позволит себе снова быть с братом открытым настолько, насколько тот того заслуживал.
* *
Сделав вид, что только что зашёл в квартиру, Питер-из-будущего остановился за спиной у Нейтана, человека, с потерей которого в своём времени так и не смирился, и которого, как оказывается, всё ещё продолжал любить; демонстративно невозмутимого сейчас, поправляющего перед зеркалом воротничок рубашки.
- Как ты? – спросил Питер не-своего-брата, с которым, невидимый и неслышимый, разделил прошлую бессонную ночь, видя то, что не должен был, и только утром решившись на рискованный шаг и рискованный разговор.
- В раздумьях… – не сразу ответил Нейтан, не оборачиваясь и очевидно избегая даже его отражения в зеркале, – мне предложили занять пост сенатора Диккенсона.
- Здорово.
- Ты же собирался в Ирландию, – заметил Нейтан, но, не дождавшись объяснения, продолжил прежнюю тему, – в последний раз, когда у меня была власть, я чуть не стер с лица земли Манхеттен, – коротко глянув на брата в зеркало и отметив, что тот выглядит непривычно замкнутым даже сравнительно с последними днями, он развернулся и прошёл мимо него к окну, – а это не очень хорошо говорит обо мне.
- Но ты изменился. Сейчас всё изменилось.
Едва не вздрогнув, Нейтан снова обернулся на брата, но тот, неподвижный и сумрачный, кажется, подразумевал совсем не то, чего он так боялся.
Не способный всё время смотреть на него, но не готовый полностью отказать себе в этой потребности, Нейтан практически заставил себя остаться к нему лицом, и даже присел в кресло, чтобы не было возможности избежать встречного взгляда.
Сильный внешне.
Питер всегда знал его таким, но только сейчас получил возможность посмотреть на это всё со стороны. Так, что можно было увидеть всю картину в целом. Предыдущая ночь была очень долгой и наглядной.
Уязвимый внутри.
Упрямый. Всегда. И в детстве, и десять лет назад, и… возможно, и четыре года спустя. Но если его внешняя сила напрямую зависела от внутренней слабости, то тогда в его президентском будущем под жестким костюмом и жестоким лицом должна была зиять не зарастающая рана. Тогда и убить его было проще простого: конечно, не всем, а только тем, кто имел доступ, если только такие люди ещё были. Просто подойти и дунуть на брешь. Если судить по непробиваемой оболочке – хватит и этого. Если только там уже не было пусто.
Подойдя ближе, Питер взял стул и, переставив его, сел прямо перед Нейтаном.
- О чём я и хотел поговорить, – серьёзно, растревоживая и без того напряжённого брата, начал он, – я хочу тебе кое-что показать.
Тот не сдержал тяжелого вздоха, боясь заранее, кажется, любых слов, даже не зная, о чём будет идти речь, и Питеру понадобилось усилие, чтобы не замолчать прямо сейчас и не уйти, так и не поговорив.
Но Нейтан должен был знать о последствиях некоторых вероятных поступков.
На какой-то миг Питер почувствовал себя старшим.
Возможно, так оно и было, особенно, если считать не годами, а эпохами.
И шрамами…
«Сбросив» ложный внешний вид нынешнего своего двойника, он предстал перед Нейтаном в своём истинном обличье: том, которое приобрёл за те четыре года, что их разделяли.
Глядя на поражённо отпрянувшего от него брата, он скривился в горькой усмешке, а потом, с трудом протискивая слова сквозь скованное чем-то колючим горло, рассказал, что он из будущего, что он вернулся, чтобы убить его, или себя, или любого, кто захочет всё открыть. Что многие годы он смотрел, что за такими, как они, охотятся, убивают и используют в своих целях.
- И всё из-за твоих слов. На той пресс-конференции. Я должен был это остановить.
Он говорил и говорил, но Нейтан не спешил в ответ ни возмущаться, ни переспрашивать.
Странно, но, кажется, его больше поразил внешний вид Питера, чем факт, что тот был готов в него выстрелить. Он пожирал взглядом его шрам, рассекающий всё лицо, никак не реагируя на произносимые Питером слова, и тому уже стало казаться, что брат совершенно не слышит его, что тому всё равно, что кто-то собирался его убить, что кто-то изменил его будущее, и что мир всё ещё катится в пропасть, как неожиданно Нейтан сфокусировался на его значительно потускневших за четыре года глазах, испещрённых вокруг морщинами, и непроницаемо глядя, спросил:
- Зачем ты мне это говоришь?
Мгновенно закрываясь на дополнительные запоры, как будто мало было тех, что он застёгивал на себе полночи, вроде бы не отталкивая не-своего-Питера, но и не пуская его больше туда, куда был доступ только для своего.
Сказать, что хочет убедиться, что Нейтан больше не собирается предавать огласке существование способностей? Чушь и лукавство, Питер убедился в этом, когда «принял» его эмоции, когда тот удерживал на руках своего окровавленного брата. Всё было гораздо проще.
- Я прошу у тебя прощения.
То ли насмотревшись, то ли не выдержав свалившейся на него обилия шокирующей информации, Нейтан встал и отошёл в сторону, словно ему нужно было продышаться вдали от этого человека, называющего себя его братом.
- А мой…
- Он в Ирландии, – не заставляя Нейтана подбирать слова, быстро ответил не-его-Питер.
Кивнув, тот встал вполоборота и, засунув руки в карманы, поинтересовался.
- Хорошо. Если ты из будущего, то что мне делать дальше? Мне согласиться стать сенатором?
- У тебя было своё будущее, но я его предотвратил. И дальше ты станешь братом, с которого я всегда брал пример. Ты сделаешь правильный выбор.
- И ты перестанешь вечно сбегать от меня? – выдохнул Нейтан, и тут же поморщился, недовольный этим сорвавшимся у него вопросом, но, уже вступив на эту зыбкую тему, не смог удержаться и не продолжить, – что будет с нами?
Опустив взгляд, Питер покачал головой и, тщательно подбирая слова, ответил:
- Не знаю, – проклятая горечь в горле продолжала разрастаться, мешая говорить, – думаю, что он… он зависит от тебя гораздо больше, чем я от своего… брата.
Пересекшись, наконец, взглядами, они некоторое время пытались друг друга прочесть, Нейтан – отчаянно, надеясь хоть на какой-то ответ; Питер – жадно, запоминая брата таким: молодым, небезразличным, близким.
Поддавшись внезапному порыву, Нейтан шагнул к нему, всё ещё сидящему; протянул руку, глядя сверху вниз, и провёл, едва касаясь, пальцами по шраму – со лба наискосок, через переносицу, на щёку – и оставил так, не спеша убирать. Как случайный взрослый человек в приюте для детей, под гнётом мыслей о том, что вот этот ребёнок перед ним – не его и никогда таковым не станет; прожигаемый малоконтролируемым желанием обнять и унять проросшую в том насквозь боль и злость, но понимающий, что не имеет на это права. Что это будет предательством и перед ним и перед самим собой.
