И всё бы покатилось к чёрту.
Если бы всё пошло по именно этому сценарию, спустя четыре года мир бы оказался на грани разрыва между теми, кто продолжал плодить способности, проводя эксперименты, выпуская на волю угодные, и заточая в лагеря неугодные «результаты» – и теми, кто этому противостоял. А президент Петрелли охотился бы на террористов, возглавляемых своим младшим братом.
Если бы…
Мир полон возможностей и альтернативных путей развития, но ведь всегда хочется, чтобы где-то когда-то всё пошло немного по иному. Особенно тогда, когда тебе снятся сны о гибели планеты, а твой собственный брат устраивает на тебя облавы.
Питер из будущего больше не видел иного пути повлиять на ситуацию, кроме как вернуться на четыре года назад и направить пистолет на человека, собирающегося открыть этот ящик Пандоры.
На Нейтана.
* *
Он так и не выяснил, способен ли он выстрелить в собственного брата, но зато узнал, что возможность выстрелить в самого себя окажется на этом фоне по-настоящему спасительной альтернативой. И не только потому, что он знал, что его младший двойник не может умереть. Не только.
Это облегчило ему сиюминутную задачу, но усложнило основную. Покушение на Питера не гарантировало отказ Нейтана от желания рассказать миру об избранных. И теперь… Несостоявшийся братоубийца не знал, что ему делать теперь.
Вопреки здравому смыслу, он не покинул полицейский участок после выстрела, а остался, невидимый, в коридоре, избегая снующих туда-сюда людей, и не без труда увернувшись от Паркмана, ринувшегося на поиски стрелявшего. Не подходя ближе, он стоял в отдалении и смотрел сквозь мельтешащую сумятицу на двух единственных спокойных в этом хаосе людей, Нейтана и самого себя, и постепенно приходил к выводу, что конкретно в этом мире ещё до его выстрела всё уже было не так: что-то уже произошло, и раньше, чем он появился тут с пистолетом.
Он заворожённо смотрел на пальцы брата на затылке своего двойника, введённый этим зрелищем в ступор, пытаясь вспомнить, а был ли Нейтан когда-то таким же с ним. Его Нейтан. Тот, что там, в будущем, отрёкся от него и отдал приказ на крайние меры при его задержании. Тот, что когда-то показал людям, что умеет летать.
А он сам – оттолкнул бы он его от микрофона, если бы знал, что готовится покушение?
Исходящая с другого конца коридора волна эмоций была столь сильной, что Питер, полностью эмпатически открытый сейчас, был на грани потери сознания. Он впитывал их потрясение и единение сразу после выстрела. Он переставал дышать вместе с Нейтаном после того, как у его двойника остановилось сердце, и «эфир» заполняли только чувства старшего брата, лишая стоящего в десяти метрах младшего последних сомнений в том, что то особенное, что он уловил, принадлежало лишь ему самому. Он оживал вместе со своим двойником, и едва удерживался на ногах от их нового, общего с Нейтаном, взрыва эмоций, который оба так тщательно прятали от самих себя и друг от друга, и который так ясно видел он.
Самым удивительным было то, что больше вообще никто, кроме него, ничего не замечал, а он сам… ему пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть от охватившего его головокружения.
Этого не могло быть. Но было…
Он смотрел, до самого конца стоял там и смотрел на них во все глаза, пока не разошлись люди, пока Нейтан не склонился к Питеру, обхватывая его лицо, шепча, что всё, можно уходить, пока не помог тому приподняться, придерживая; пока тот не перехватил его ладонь, о чём-то уговаривая, заглядывая в глаза, прямо под нахмуренные брови; и пока они, пройдя мимо него, не вышли прочь.
И даже потом он не сразу сдвинулся с места, ещё какое-то время глядя в никуда, потрясённый, испытывающий ревность к обоим, и тоску от того, что в своём будущем им уже никогда не повернуть время вспять.
====== 72 ======
Он наблюдал за ними.
Конечно же потому, что ему необходимо было убедиться в успешности своей миссии. О том, что, возможно, всё-таки придётся убить брата, он даже и думать сейчас не мог. О том, что он наблюдает за ними не только из-за миссии, он тоже предпочёл бы не думать, но его эмоции всегда бежали на шаг впереди разума, даже спустя четыре года жизни, разрешёченной планами и стратегиями.
Он видел, как они летели, держась за руки под предлогом невидимости. Видел, как, уже в квартире, Нейтан отдёрнул руку, как Питер, не выдержав, сбежал в Ирландию.
Он пытался вспомнить, происходило ли нечто подобное у него с братом, и не мог, всё перебивали горечь и обида, закостеневшие и отполированные за эти проклятых четыре года. Если что-то и пробивалось сквозь эту корку, то только дополнительная боль.
Оставшись с Нейтаном, он видел, как изменилось его лицо, когда Питер закрыл за собой дверь, видел, как брат разбил о стол кулак, и как долго смотрел в никуда, пока не решил позвонить Хайди.
Менялся ли также президент Петрелли, когда оставался наедине с собой после вестей о захвате очередной группы террористов? Чувствовал ли что-то, узнав, что среди тех, кого он разрешил убивать, снова не было брата?
А он сам?
Что чувствовал он сам, организовывая каждый новый налёт, делая всё, чтобы подорвать авторитет власти, и – в идеале – устранить действующего президента? Любыми способами, лишь бы это остановило творящийся в стране беспредел.
У него не было ответа на эти вопросы.
Он даже не мог вспомнить, когда перестал – запретил себе – думать о Нейтане, как о члене семьи. Наверное, это произошло года два или три назад. Или даже больше. Он не помнил. Не помнил! Там, в будущем, у него уже давно не было брата, и, судя по навалившимся на него сейчас чувствам, он только сейчас решился оплакать это обстоятельство.
* *
Нейтану удалось немного успокоиться.
Кажется, он ещё не утратил свою хватку. Или обаяние, кто там его разберёт, что именно. Или это всё благодаря его внезапно возросшей популярности в связи с последними событиями? Или мудрости Хайди? Хотя скорее дальновидности. Как бы там ни было, она удивительно сговорчиво пошла на уступки и уже в ближайшие дни позволила увидеть мальчишек. Это было счастье – и, немного, новая боль. Он чувствовал свою большую вину перед ними и был твёрдо намерен, насколько это было возможно, исправить свои ошибки. Увы, он изрядно напортачил: тот факт, что папа больше не будет жить с мамой и плюс к этому его болезнь и долгое отсутствие вряд ли оказались для мальчиков лёгкими переживаниями. Он только надеялся, что не опоздает, он всё ещё хотел быть для них лучшим отцом.
Да что там… Хотя бы просто хорошим.
Пора было возвращать всё на положенные места.
Возможно, если ему это удастся, то и их отношения с Питером вернутся в ту точку, которая была определена ими почти тридцать лет назад, раз и навсегда.
Звонок Трейси Штраус и встреча с ней снова порядком его встряхнули.
Стать сенатором?
Он был уверен, что это странная шутка Ники Сандерс, до тех пор, пока девушка, немного растерянно, но по-прежнему оставаясь в рамках официального тона, несмотря на его «хэй, это же я… Ники, может быть, хватит» и беззастенчивую фамильярность, не протянула ему визитку с предложением перезвонить, если он всё-таки решится на предложение губернатора.
Стать сенатором?!
Он сомневался, что имел на это право.
Промучившись остаток дня в терзающих его мыслях о том, может ли он вернуться в политику и сможет ли стать в не слишком хороших обстоятельствах – хорошим отцом, и при абсолютно ненормальных желаниях – нормальным братом, он надеялся, что ночь поможет ему с ответами, или хотя бы даст возможность отдохнуть.
Напрасные надежды.
Возможно, всё-таки не стоило оставаться в квартире Питера.
Он не смог снова спать в его кровати.
Самое противное, что его проклятый разум, привыкший к этому за последний месяц, воспринимал отдых в окружении запаха, в ощущении присутствия Питера, как нечто совершенно привычное, а тело, вдохновлённое, наконец-то, осознанием собственной греховности, почему-то восприняло это как разрешение радоваться и наслаждаться в окутывающем его тёплом, сладком и знакомом мире брата. Настолько откровенно, настолько не реагируя на пульсирующее в мозге понимание катастрофичности происходящего, настолько настойчиво. Как будто требовало платы за что-то, то ли за последние месяцы мучений, то ли за упёртое нежелание смотреть правде в глаза.
