========== Часть первая. Степени близости. ======

Не все братья бывают близки.

С большой разницей в возрасте – и подавно.

Что такое десять-пятнадцать лет? Это когда старший уже имеет свою собственную жизнь, а младший взрывает её одним только своим появлением. Едва ли подросток будет чувствовать себя ближе к новорожденному, чем к родителям. Едва ли у них будет взаимопонимание. Едва ли – общие от родителей тайны.

А если младший с пелёнок будет верить в чудеса, а старший – только в то, обо что можно крепко упереться ногами?

Будут ли они хоть немного близки?

Братья Петрелли были близки максимально. Возможно меньше, чем если бы они были близнецами, но гораздо больше, чем того бы могли предполагать обстоятельства.

====== 1-3 ======

1.

Конечно же, узнав о том, что он скоро станет старшим, Нейтан ждал появления младшего брата с волнением, но чего было больше в том волнении – радости или смутных опасений, не знал и сам. Точно понимая, как именно он должен вести себя с будущим братом и как это должно выглядеть внешне в глазах родителей и других взрослых, внутренне он был совершенно растерян. Родители, казалось, пытались избежать типичной ошибки при рождении младшего ребёнка и никоим образом не отодвигали в сторону старшего, а даже наоборот, вовлекали его во всю эту предшествовавшую кутерьму, однако самих чувств Нейтана, его смятения, не понимаемого даже им самим, специально или не нарочно – не замечали.

На тот момент Нейтан Петрелли был гордостью семьи, образцовым, не доставляюшим хлопот сыном, который всегда и всё делал так, как нужно. Он чувствовал большие от него родительские ожидания и старался никогда не подводить ни отца, ни мать. Но при всех своих усилиях время от времени он ловил в глазах отца призрак некоторого разочарования. И чем явственнее казался ему этот призрак, тем с большим усердием Нейтан снова и снова рвался вперёд, к тому идеалу, который, как ему представлялось, хотел бы видеть в нём отец.

Он слушал его, он впитывал каждое его слово, учился читать по лицу невысказанное.

Но потом, внутренне уже ликующий от того, что отец в открытую выказывал восхищение им и гордость за него, Нейтан ловил в убегающем взгляде родителя шлейф всё той же досады.

И никакие его поступки не могли полностью устранить дистанцию, всегда незримо существовавшую между ними, несмотря на то, что со стороны их отношения выглядели абсолютно нормальными, и, наверное, даже счастливыми.

С мамой всё было иначе, хотя и тоже неоднозначно. Там, где отец действовал открыто, она направляла ненавязчиво, подспудно подталкивая сына вперёд. Нейтан знал, что она любила его, пусть и вела себя так, словно боялась испортить излишней нежностью. И он также знал, что она понимала происходящее между ним и отцом, но держалась в стороне, так, словно это всё не стоило внимания. Бывало, она разговаривала откровенно с сыном, но никогда – о самых волнующих его вопросах.

Так что если отец был главным источником переживаний сына, то мать научила его справляться с этими переживаниями самому.

Они безоговорочно предоставляли Нейтану точки опоры для того, чтобы тот достигал любых своих целей, но той отдачи, которая при этом была ему нужна, не обеспечивали.

Ему не хватало абсолютного доверия отца.

Ему не хватало безусловности любви матери.

Когда появился младший брат, ничего не изменилось.

Нейтан был и оставался идеальным сыном.

А Питер…

Питер стал тем, кого, очевидно, ждал отец.

И тем, с кем маме не пришлось дозировать нежность.

Наблюдая за ней, вернувшейся из роддома, обычно сдержанной, а сейчас почти не знакомой, таявшей от любого движения, звука, сопения младшего брата, да даже только от самого факта его существования в этом мире, Нейтан задумался о том, а была ли она такою же с ним двенадцать лет назад. Пытался представить – и не мог. Возможно, так и было, но он, конечно же, не помнил и отчего-то предполагал, что и через двенадцать, и через тридцать лет мать будет смотреть на выросшего Питера так же, как смотрела сейчас.

Чувствовал ли он при этом ревность?

Пожалуй, Нейтан ещё не был готов с этим определиться. Всё, что он чётко осознал тогда, так это то, что хотел бы, чтобы мама или кто-то другой когда-нибудь посмотрел на него также, светясь от того, что он есть на этом свете, и не боясь чего-нибудь этим откровением испортить.

Быть может, поэтому сразу же после этого осознания он был столь обескуражен, когда впервые взял брата на руки.

Он совсем не боялся, когда мать позвала его, почти подглядывающего, из-за двери и протянула ему свёрток, в котором копошился младенец. Нейтан обхватил его так, как, он успел заметить, делала это мама, совершенно правильно, как он делал всё и всегда, избегая отчего-то разглядывать полуприкрытое лицо брата и видя только ручки, сжимавшие край покрывальца. Уверившись, что крепко его держит, что малышу вроде бы было удобно и что мать, казалось, чего-то ждала от него, Нейтан чуть отодвинул край пелёнки и, так и оставив руку, касаясь щеки Питера, посмотрел на него.

И его накопившееся смятение обрушилось на него всей своей силой.

Он пытался противостоять этому, но растерянность всё больше охватывала его, и Нейтан, не зная, что сказать, что сделать, а главное – что ему чувствовать, впился взглядом в безмятежные тёмно-синие глаза, словно предоставляя новорожденному брату самому определить их будущие отношения.

И когда Питер, заёрзав и закряхтев, тут же утихомирился, лишь схватив его за палец – всё внутри, было зашатавшееся, снова встало на свои места.

Теперь уже не от отчаянья, а от желания узнать Нейтан жадно разглядывал брата, ощущая его тепло, настоящесть, обычность – и чудесность. Двоичность его мира стремительно разрушалась. Нет, в нём по-прежнему основными критериями оставались правильность или неправильность поступков, однако его маленький брат определённо был вне каких бы то ни было критериев и оценок. Он просто появился и просто был. И теперь будет всегда. И всё, что Нейтан делал верного в своей жизни, будет теперь и для брата; и для него даже больше, чем для родителей, потому что разве можно сделать что-то не так для человека, довольного и спокойного только оттого, что держится за тебя.

Может быть, для него он сможет стать идеалом…

Будто бы не решаясь отобрать у Питера свой палец, но на самом деле очень этим обстоятельством довольный, Нейтан долго ещё держал брата на руках, кутаясь в неведомые ему прежде чувства.

И он не видел, как нежно и немного грустно мать смотрела на них обоих, и не слышал её слов:

- …милый мой Нейтан… ты запомнишь это на всю жизнь…

2.

- Ну Нейтан, ну не молчи! Почему ты ничего не говоришь?

Питер скакал возле брата, не останавливаясь ни на секунду, ещё больше заводясь от того, что тот абсолютно на него не реагировал.

Нейтан перестал сердиться, впрочем, как и пытаться вникнуть в читаемое, примерно минут пять назад, а теперь лишь делал вид, что был поглощён книгой, и изо всех сил пытался сохранить серьёзное лицо.

- Ну скажи, почему ты молчишь? Я же вижу, что ты уже не читаешь! Почему у тебя во рту карандаш?

С деланным спокойствием обратив, наконец, внимание на брата, Нейтан сделал страшные глаза, приложил ко рту палец, призывая к тишине, и протянул ему второй карандаш.

- А зачем? – громким шепотом уточнил захваченный новой непонятной игрой Питер, одновременно запихивая карандаш себе в рот.

Ещё более страшные глаза брата убедили его, что за «надом». За очень, очень большим «надом». Что дело важности чрезвычайной и к нему могут быть допущены не все, а только такие уважаемые люди, как его старший брат, и только огромная лояльность последнего к своему мелкому и беспокойному братцу позволяют Питеру присоединиться ко всей этой важности.

Он закусил карандаш и замер рядом на стуле.

Но уже минуты через три, успев изрядно покрутиться и устать от своего молчаливого и тихого положения, он стянул с книжной полки какую-то из своих детских книг, настолько медленно и незаметно, как смог, и, немножко грустно вздохнув в сторону Нейтана и поудобней перехватив зубами карандаш, начал рассматривать картинки. Молча.