Он даже качнулся им навстречу, но, едва начав движение, всё же остановился, и, снова посмотрев с осоловевшим видом на почти такого же Нейтана, нашёл в себе силы спросить:

- Мы с тобой…? – но не смог продолжить, терзая его ожидающим взглядом.

* *

И мгновенно очнувшись, оледенев от одной только мысли, куда завела их эта встреча, и кляня во всём только себя одного, Нейтан снова прижал брата к себе, по возможности так, чтобы не дать тому шевельнуться, и, удерживая за шею, чтобы тот даже случайно не мог повернуться к нему лицом, зашептал на ухо:

- Мы братья, Пит, – и почувствовав, как тот застыл, горячо добавил, – ведь это же здорово, правда?

И, спустя невыносимо долгую паузу и пару горьких то ли смешков, то ли всхлипов, Питер наконец-то ожил и, закивав где-то там, в своём убежище, ответил:

- Конечно, ведь это навсегда.

Братья…

И как будто сдвинуло последний засов, и остатки воспоминаний, последних, всеохватывающих, тёплых, спокойно подлетели и улеглись на давно ожидающие их полки памяти, принеся с собой и облегчение и горечь.

Вот что он никак не мог вспомнить.

Не фрагменты совместной взрослой жизни, а детство. Их детство. Нейтана – подростка, юношу, молодого мужчину. Себя – ребёнка, и тоже подростка, и всё не взрослеющего фантазёра. Их уменьшающуюся разницу в росте, но как будто увеличивающуюся – в возрасте. Их извечную разность, отличия во всём – и парадоксальную близость, не свойственную другим даже в более благоприятных к тому обстоятельствах.

Что-то встало на свои места, что-то, чего ему мучительно не хватало, едва ли не самое важное из всего, что было стёрто из его памяти. Но среди заполненных полок стало особенно ярко видно новую, пустующую и вызывающую ощущение потери от мысли, что она никогда не будет заполнена. Никогда. А может, она была и не новая, но раньше, среди беспорядочных привычных завалов, Питер не замечал её, когда эта запретная зона, огороженная коваными прутьями и прячущаяся за тысячей замков, терялась среди прочих чувств и эмоций.

И, до ужаса перепугавшись, что теперь никогда не сможет о ней забыть; чувствуя, как волна жара откатывается назад, сметённая всепоглощающим стыдом, Питер намертво вцепился в брата, боясь пошевелиться.

Хотя хотелось вжиматься в него – как раньше – и шептать, что любит. Что скучал по нему даже тогда, когда не помнил.

Не зная, что тот изнемогает от желания гладить его спину, и плечи, и привыкать к коротким волосам, и снова прижиматься к щеке.

Ничего страшного – ни у того, ни у другого. Ничего такого, чего бы они ни делали раньше, ни на секунду не думая, что это может быть чем-то преступным.

Но они стояли, зажмурившись и схватившись друг за друга, без слов и без движения, и только чувствовали, как разрастается внутри тоска.

Но ведь ничего и не произошло – Нейтан изо всех сил старался убедить в этом своё бУхающее сердце, но получалось почему-то так себе. Он мог оправдываться как угодно перед самим собой, мог попробовать убедить в нормальности всего происходящего брата, он мог сейчас придумать кучу способов «ничего не заметить», но… Как теперь забыть завороженный взгляд Питера, когда тот смотрел на его губы, и изменившееся дыхание, когда начал приближаться к ним? И, самое главное, как забыть собственное онемение, охватившее кожу в ожидании этого прикосновения, и сожаление, пронзившее его, когда пришло понимание, что оно не состоится?

Как вообще так получилось?

Да кто он, и что за демоны в нём живут? Можно ли пасть ещё ниже?

Питер – он просто запутался. И наверняка ничего толком и не понял, в этом потоке обрушившихся на него воспоминаний. Это затеряется, исчезнет, растворится во множестве других важных вещей. Ведь у них было столько всего!

А этого… этого не было.

И сейчас ничего не произошло.

Просто Пит вернулся. Просто он жив.

Просто Нейтан обязан не сойти с ума от этого факта.

Он ведь помнит? – он всё ещё старший…

* *

Медленно отстранившись, он отодвинул брата от себя, и, утаптывая внутри себя всё то, слишком острое и горячее, что было поднято из неведомых глубин его проклятой души, в экстренном режиме выдрал на свет из памяти, из тела, из рефлексов все свои умения по «удерживанию лица».

Это не должно быть слишком сложно – увещевал он себя, глядя, как расцветает доверчивость в глазах стоящего перед ним Питера, делая того почти что прежним – это ведь он, его младший брат, которого он держал на руках, когда тому не было и недели, которому позволил тогда определить их отношения, ухватиться за свой палец, сам тем временем цепляясь за его бездонный младенческий взгляд. Брат, миссию по защите которого от всего и вся он принял на себя, даже не заметив, так легко, словно иных вариантов и быть не могло. От всего и вся, и от него самого тоже – но даже не подумал, что нужно было защищать и от себя, его бессменного сторожевого. За что уже едва не поплатился четыре месяца назад, и чего не имел права более допускать, ни в каком виде.

Его вдруг обожгло осознание того, что именно он, человек, приучивший Питера к своему покровительству, способен причинить ему наибольший вред. Тем более сейчас, на границе между забытым и восстановленным, на новой точке отсчёта, не нулевой, но несгораемой, такой зыбкой и такой важной, определяющей весь их дальнейший путь – до конца, или до следующей точки. И он обязан сейчас ничего не загубить, никакими безумными порывами, никакой грязью. Не предать ни одно из ожиданий брата, даже из тех, что ещё не до конца ожили в памяти. Не предать его самого.

Ну же! Это не должно быть так уж сложно!

Выровнять дыхание и, снова и снова проваливаясь за знакомый рисунок радужки, в самую глубину расширенных в полумраке зрачков, попытаться соотнести всё это с реальностью, с тем, что это на самом деле Питер. Его младший брат, его снисхождение и восхищение, и вечное обрубание на полпути к небу, и перехватывание на полпути к земле.

Нейтан сделал последний незаметный утихомиривающий вдох, и, прислушавшись к самому себе, удивлённо замер.

Нет, не сложно.

Он как будто впервые уставился на брата – всё-таки он его дождался! – и вдруг улыбнулся:

- Это точно ты?

И Питер, сам не замечающий, с какой тревогой ожидал от Нейтана следующего шага, как будто от этого зависела чья-то жизнь, рухнул в эту улыбку, чувствуя, как всё возвращается на круги своя.

- Хочется на это надеяться, – с нервным смешком ответил он, и, пытаясь перебороть эмоциональное возбуждение, оглянулся, переводя внимание с брата хоть на что-нибудь, способное отвлечь от него, – во всяком случае, я узнаю свой дом, он точно остался тот же самый.

Однако, произнеся это, он понял, что это не совсем так.

Скользнул взглядом по куртке Нейтана, перекинутой через спинку кресла; по часам, заряднику, лежащим на комоде; коробке с кофе и по кружке с нарисованным на ней американским флагом, и остановился на последней, силясь принять факт её нахождения в этих стенах. Почему-то именно она поразила его больше всего.

- Хотя кое-что всё-таки изменилось, – возразил он сам себе, возвращаясь взглядом к Нейтану.

Тот пожал плечами.

- Дурацкая кружка. Из штаба. Заскочил туда однажды, не хотелось лишний раз заходить к матери. Твою я берёг, а остальные у тебя…

- …слишком маленькие, – хмыкнув, закончил вместо него Питер.

Приподняв брови и шутливо вздохнув, дескать, что поделать, если так и есть, Нейтан подошёл к окутанной внезапным вниманием посудине, покрутил её в руках, словно желая что-то там высмотреть между белых на синем звёзд, вернул на место и застыл, не оборачиваясь, и не решаясь оторваться от неё взглядом.

- Я жил здесь, пока… – хрипло начал он и, прокашлявшись, неопределённо взмахнул руками, – …пока ждал тебя.

Глупо было спрашивать, почему именно здесь. И любой ответ прозвучал бы глупо.

И Питер не спросил – и Нейтан не ответил. Только зачем-то уточнил после долгой и совсем не глупой паузы:

- Я знал, что ты вернешься.